Южный Урал, № 1

— Знаю, — сказал слепой в волнении подымаясь со стула.

— Жива?

— Отец, гордись ею… Ведь это я о ней рассказывал.

Данилыч опустился в кресло. Слепой стал шарить его руками. Он нащупал голову старика и бережно притянул её к себе.

— Отец!

Данилыч сидел молча. Молчали остальные. В зале воцарилась мёртвая тишина. Только слышно было, как капля за каплей падала в таз вода с отпотевшего в умывальнике крана. Но вот старик медленно привстал с кресла, опираясь на слепого и обратился к посетителям:

— Такое дело, товарищи… Не могу… Уважьте старика… Я закрою… Руки что-то, того… Вы понимаете. Уж извините, пожалуйста.

Посетители поднялись с мест.

Когда вышел из парикмахерской последний посетитель, слепой запер за ним изнутри дверь.

* * *

С тех пор часто в летние, тихие вечера у полузакрытых окон мастерской подолгу задерживаются прохожие, чтобы послушать чудесную песню.

Бог знает, что это за песня!

Она хватает за сердце.

Молодой, мощный голос как бы рвётся из стен, сотрясая воздух, другой, мягкий, старческий умиротворяет его. Скрипка, сопровождающая пение, придаёт звукам человеческих голосов чарующую прелесть.

Никто не знает, что это за песня. О чём она говорит? Должно быть о тех, кто умер, утверждая жизнь. Кто дал нам счастье!

Может быть эта песня перекликается с тысячами таких же сердец, какие родили её, эту потрясающую своей простотой и силой, песню.

Может быть вы слышите её…

Н. Головин СТИХИ

ЗАВОД

За городом, где был пустырь, Где только вьюги песни пели. Он поселился — богатырь, На звёзды жерла труб нацелив. Их дымом чёрным заслоня, Как будто тучей грозовою. И зори первого огня Взметнул, как знамя боевое. И горы дымные кругом Гром повторили исполина. И прокатился этот гром Над растерявшимся врагом, Над магистралями Берлина.

* * *

Ракеты, словно огненные змеи, над головой. Земля гудит, гремит зенит над нею… Друг, ты живой? Друг, ты живой? Нам ночь в глаза пустила Огонь и дым. И оглушила злая, ослепила. В земле лежим. В земле родной, под бурей. Онемели. Под треск и вой. Друг, ты живой? Фугасы засвистели… Взрыв за спиной. Взрыв за спиной. Взметнуло и на спину Земля легла. И словно мать родная скрыла сына От бомб врага. От бомб врага земля волной качалась. За взрывом взрыв… А гром умолк — гудящая дрожала За всех живых. За всех живых, а я, склоняясь тенью, Кричал и звал. Друг, ты живой?! А он, согнув колени, В траве молчал. И вновь ракеты алый свет над нами, Атаки весть. А друга кровь зовёт нас в бой, как знамя. Как сердца месть. Столбы огня в окопах вражьих, рядом. Встань, друг, взгляни: То сердце разорвавшимся снарядом Твоё гремит.

Александр Лозневой СТИХИ

ПЕРЕЯСЛАВЛЬ

Мы в этот город с автоматами входили. Так наша месть к врагу была остра — Что встань гора — мы б гору своротили, Лишь только б выйти к берегам Днепра. А город, накануне разбомблённый, Едва дышал, полуживой и странный. Седые и простреленные клёны Смертельные показывали раны. Светлеет день под небом Приднепровья, И мчится слава птицею крылатой О том, как мы проклятой вражьей кровью Здесь окропили камни в час расплаты.

ЖЕНА

За Днепром ли буду, за Дунаем, Пусть, куда б ни бросила война, Я скажу: — Любимая, родная. Вспомню слово нежное: жена. Это слово в битвах на Кубани Много раз мне прибавляло сил. Я его засохшими губами, Раненый, в песках произносил, Я его шептал, идя в разведку, В час такой мы думаем про жён, И в походных сумках их секретки Как ключи от счастья бережём.

И. Иванов ЗЕМЛЯКИ Стихотворение

Ушли по тревоге Далёко полки, Сошлись на дороге Друзья-земляки. Лучи от заката Сурово легли На сталь автоматов, На лица в пыли. Не сразу узнали Друг друга они, Но в памяти встали Военные дни… Хотелось о многом Спросить, рассказать, Но только от роты Нельзя отставать. — До встречи! — До скорой! — Вот адрес! — Пиши!.. Ревели моторы, Идущих машин… Звенели подковы, Качались штыки, Чтоб встретились снова Друзья-земляки.

Н. Шлыкунов БОГАТЫРИ Рассказ

Мать притянула Ваню к себе и сказала:

— Ишь, глазищи-то! И чего ты ими в жизни высмотреть собираешься? В трудное ты время растёшь, сынок. В семь-то лет тебе бы играть побольше надо бы, да конфеты есть. Ну, ничего! Побьём немца, вернётся папа домой с фронта и заживём, как полагается. — И, вздохнув, добавила: — Только когда же добьём, окаянного?!

— Скоро добьём, — успокоил дядя Серёжа и, схватив племянника за нос, весело спросил его: — Добьём, а?

Ваня вскрикнул и отодвинулся от дяди. — Добьём! — уверенно повторил дядя Серело. — У немцев был один такой отчаянный враль — Мюнхаузеном прозывался, так вот, он уверял, что однажды лису поймал и до тех пор её палкой лупцевал, пока она из собственной шкуры не вылезла. Вылезет и немец из своей фашистской шкуры, как пить дать, вылезет!

Ваня от восторга засмеялся:

— Ну, а потом, что будет?

— А потом мы из неё чучело набьём, навечно, чтобы люди смотрели на фашизм да плевались.

— Дядя, а какой он — фашизм?

— А вот такой, — возьмёт он тебя, да и повесит вниз головой. И виси, знай!

— А зачем он повесит?

— А затем, что нрав у него такой дикий. Он всех бы повесил, только бы ему жилось хорошо.

Темно было для мальчика — отчего же всё-таки был такой фашизм, но твёрдо решил, что такого бить надо.

Ваня большей частью дома был один. Мать и дядя Серёжа целый день находились на работе. Приходя домой, Ваня мыл посуду, мёл пол мокрым веником и отправлялся на двор играть с мальчишками в войну. К вечеру усталый и голодный приходил домой и садился греться на отопительную батарею. Сидеть на чугунных рёбрах было больно, но зато от них поднималось по телу приятное тепло.

В последние дни ворвались в чувства и мысли Вани удивительные люди: огромные, широкоплечие, с бородами лопатой, в блестящих железных одеждах, с огромными мечами, точь-в-точь такими же, как деревянный у Васьки Померанцева, ученика 4-го класса. Сидели эти огромные люди на широких толстоногих конях, завешанных, как сетью, сбруей. Гривы у этих лошадей были такими же длинными, как волосы у Ваниной матери, когда она их расчёсывала.

— Богатыри, — важно сообщил второклассник Мишка, раскрыв перед товарищами большую яркую книгу. Мишка уверял и даже давал честное пионерское слово, что Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алёша Попович на самом деле были. Илья Муромец — самый главный богатырь и, как есть, крестьянский сын. В доказательство Мишка стал читать былину. Слушая его чтение, Ваня будто сам видел как это случилось, что после тридцатитрёхлетней сидячей жизни, слез с печи Илья и пошёл по земле богатырствовать во славу Родины. После этого, вот уже который день, сидя на батарее, Ваня мысленно уходил с Ильёй Муромцем на битву с погаными, крушил их направо и налево, стоял в задумчивости перед тремя дорогами, сбивал с дерева Соловья-разбойника. Илья хлопал Ваню рукою по плечу и говорил: «Храбрый воин Ваня, по отечеству Никифорович, будь мне молодшим братом наречённым». Ваня соглашался и смотрел вдаль, высматривая ворога, с которым можно было бы помериться силой богатырской.