Южный Урал, № 1

Однажды вечером Ваня спросил:

— Мам, скажи, а богатырь Илья Муромец был?

— Отчего ему не быть, — отвечала мать, — русский народ всегда был богат богатырями.

— Вот бы мне стать таким богатырём, — вслух мечтал Ваня, — поехал бы я к папке на войну, да как начал бы немцев бить.

Мать усмехнулась и посоветовала:

— А ты расти скорее, да здоровее, вот и будешь богатырём.

— Да, я расту, — со вздохом сообщил мальчик, — только медленно очень. Я на стенке отметины делаю. Вот за десять дней на один сантиметр только вырос.

Мать засмеялась:

— Ого! Нет, ты так быстро не расти, а то через полгода совсем вылезешь из одежонки. А новую где взять? Помедли с ростом до окончания войны.

— Мам, а сейчас есть богатыри?

— А как же! Нынче, смотри, на немца весь народ поднялся. Он и есть, народ-то, богатырь.

Ваня хотел представить этот народ-богатырь, но кроме бороды, да широкой груди Ильи ничего не приходило в голову. Так и остался Илья Муромец самым главным богатырём в представлении Вани. Поэтому, когда пришёл дядя Серёжа, вылез из своего тесного ватника и освободил от ушанки свою белую от седины голову, Ваня сразу же обратился к нему со своими соображениями:

— Дядя Серёжа, вот бы на войну Илью Муромца пустить. Вот бы он побил немцев.

Дядя Серёжа погладил по своей голове рукою, точно приглаживая волосы, и серьёзно ответил:

— Илью? Нет, брат, Илья нынче не подойдёт. Куда ж ему с мечом против автомата? Теперь его самый паршивый немчишка застрелит.

— А он броню оденет, вот и не застрелит, — не соглашался Ваня.

— Тогда они его из пушки, — доказывал дядя.

— А он ещё толще броню оденет, чтобы и пушка не взяла, — не сдавался Ваня.

— Ну, тогда Илья этот как раз твой папка, — сделал вывод дядя Серёжа. — Он храбрый и сидит за нашей крепкой уральской бронёй в танке. Папка твой и есть богатырь.

Ваня, поражённый таким сообщением, онемев, смотрел на дядю Серёжу. И, хотя по фотографии, отец не имел широченной груди и лицо у него было узкое, длинное, без усов и бороды, но Ваня всегда был уверен, что отец его самый храбрый и сильный воин.

— Ну, что так смотришь? Думаешь, вру? У тебя и мать богатырша.

Мать, наливая в тарелки суп, усмехнулась: «Будет, будет тебе сбивать с толку мальчишку. Нашёл богатыршу». Ваня посмотрел на мать, худощавую женщину с неторопливыми движениями. Увидел такие знакомые и милые руки, усталое лицо, вспомнил её вечерние прерывистые вздохи и вдруг обиделся:

— Ну, тебя, — сдвинув брови сказал он дяде Серёже, — и ничего ты не понимаешь, и ничего я тебе говорить не буду.

— Вот, получай, — засмеялась мать, — очень уж ты наврал. Садись, Сергей, обедать.

— Я вру? — возмутился дядя Серёжа. — Я вру? Эх, ты, матушка, ты моя дорогая. Ты, Ваня, матери не верь. Ты не гляди, что она такая худущая. Чтоб немца бить не надо грудь как наковальню иметь. Кто чем силён. Алёша-то Попович тоже богатырь, а он чем брал, а? Ну, скажи, чем брал? — наседал дядя на Ваню. — Силой, да? То-то и оно, что нет! Хитростью он брал, вот чем. А у матери твоей руки длинные, отсюда немцев достаёт, вот что! — Яростно взмахнув ложкой, он погрузил её в суп и вдруг перешёл на мирный тон.

— Там, Маша, у двери мешочек. Вытряхни его. Премия тебе, к вечеру в цехе давали, так я захватил.

— Мне? Так почему же мне самой не дали?

— А они не нашли тебя на месте. Может ты вышла по надобности.

— Ты не хитри, — пригрозила мать Вани.

— А я не тебе, — сердито повысил голос дядя Серёжа, — я Ване принёс и всё тут!

Ваня после дядиных доказательств о богатырстве матери, притих и украдкой посматривал на мать. Иногда ему казалось, что руки её начинали вытягиваться. Ваня замирал, мать делала знакомые движения, и руки становились снова обыкновенными.

«Она скрывает от меня, — думал Ваня. — Когда же она до немцев достаёт? Конечно, ночью, — решил он. — Всякое колдовство делается ночью».

Ложась в постель, Ваня решил не спать, пока не увидит, как мать будет вытягивать руки. Полуприкрыв глаза веками, он следил за ней. Сначала всё шло обычно и не интересно: мать перетирала посуду, что-то починяла, откусывая нитку зубами, вздыхала. Но, вот она гладко причесала волосы, взглянула в зеркало, долго растирала лицо ладонями, снова посмотрела в зеркало, попробовала улыбнуться, а затем взяла со столика фотокарточку мужа и долго смотрела на неё. Потом порывисто встала и подошла к окну. Между комнатой и улицей на стёклах была непроходимая чаща удивительно красивых, серебряных деревьев. Мать протянула руку и открыла форточку, мороз задышал в комнату седыми клубами пара. Они спускались всё ниже и ниже и превратились в молочный водопад, тающий почти у самого пола. А в верхней части форточного отверстия появился кусочек тёмно-синего неба с яркой лучистой звездой. Мать вытянула навстречу ей руки и что-то зашептала. Ваня широко раскрыл глаза и даже привстал с постели. Он явственно увидел, как тонкие руки матери вдруг вытянулись и ладони пропали где-то далеко-далеко у самой звезды. И вдруг он услышал, как мать прошептала: «Ах ты, Никишка, мальчишка-глупышка».

Ване стало смешно, что мать говорит такие потешные волшебные слова, точно дразнит отца его в форточку, и он засмеялся.

Мать быстро выдернула из форточки руки и обернулась. На голых руках её таяло звёздное серебро. На лице был детский испуг.

— Ах, ты, разбойник! Ты чего не спишь? — И она набросилась на Ваню, опрокинула его, схватила приятно охладелыми руками и принялась целовать в губы, в щёки, в нос…

— Мама, мама, мамка! — взвизгивал, отбиваясь, счастливый сын.

А когда она, успокоившись, села на кровать, он спросил её:

— Мам, а ты что в форточке делала — немца доставала, да?

— Какого немца? — И вдруг догадалась и громко рассмеялась:

— Уж этот дядя Серёжа, забил он тебе голову. Где ж это видано, чтоб у людей руки вытягивались? Это он так говорил потому, что я детали делаю, а из них танки собирают и отправляют на фронт. Так вот я ими, будто своими руками, немцев бью. Понял?

— Понял, — ответил Ваня и это было хорошо, что мать не умела колдовать и стала для него вновь обычной, понятной мамой.

На другой день Илья снова увёл Ваню на ратные дела. Были перебиты все враги, стольный град Киев три раза освобождался от осады. Уже побаливала голова, а матери всё ещё не было. Ваня открыл форточку и на него, как вчера на мать, набросился белый мороз. Вверху было синее-синее небо и много звёзд. Мальчик протянул к ним руки, но звёзды были далеко, а голое тело, точно сотни злых насекомых, больно покусывал холод. Ваня захлопнул форточку и снова уселся на батарею. Тикали ходики, тихо-тихо двигая чёрные стрелки. Они сводились и разводились, а матери не было. Томительное чувство тоски и страха мучило Ваню. Комната стала какая-то незнакомая. За каждой вещью таилось что-то, поджидая, когда мальчик двинется, чтобы наброситься на него. Ваня сидел плотно прижавшись к стене. Он был отчаянно одинок: Илья его покинул и осталась только вот эта пугавшая комната и тиканье часов. Ваня собрал всё своё мужество, сполз с батареи и, быстро одевшись, выскочил из дома. На освещенной улице почти не было страшно. Ваня вдруг почувствовал близко-близко от себя небо. Он поднял к нему своё лицо и оказался окружённым сотнями молчаливых ярких звёзд. Это было такое необычайное наслаждение. Мальчик шёл, задрав голову, спотыкался, вдыхал морозный воздух, леденящий тонкие ноздри. Голова становилась ясной, и он понял зачем вчера мать протягивала руки в форточку. Он никогда раньше не видел таких чистых, таких чудесных звёзд.

В вестибюле заводоуправления он еле дотянулся до телефонного аппарата. Ему казалось всё очень просто: он снимет трубку и голос тёти спросит, что ему надо. Он ответит, что ему надо маму, Марию Григорьевну, а потом он услышит голос матери. Но, когда он снял трубку и поднёс её к уху, в ней что-то угрожающе загудело. Ваня скорее бросил её на вилку телефона и в растерянности остановился.

— Ты что здесь ночью делаешь, мальчик?

Большая ладонь забрала его плечо и повернула налево. Перед Ваней стоял большой мужчина в кожаном пальто.