Южный Урал, № 27

Вспоминал свое поведение на собрании, заносчивость, с какой явился туда, и краска стыда заливала лицо. Конечно, он виноват. И прежде всего — перед друзьями. Он отказал чувству товарищества, когда они звали его; а как надумал сам — пропадай все пропадом, лишь бы ехать, ехать, не считаясь ни с кем и ни с чем. Вот каков гусь!

А перед этим, когда не хотелось ехать, выдумывал всяческие причины в самооправдание. Даже на родителей ссылался: не отпустят-де… А они и не подумали задерживать. Сказал бы уж прямо, что боится лишиться достигнутого положения на заводе! И вот теперь он все равно потерял его, это положение, потерял запросто…

Никто на собрании вовсе не собирался отставлять его от поездки на целину; Лопушок потом сказал ему об этом. Ему сделали замечание, а он вообразил нивесть что, сам полез на рожон, повел себя вызывающе. Ну — сам и расхлебывай! И все-таки он не мог отказаться от своей мечты.

Как противоречиво устроен человек: еще три дня назад Геннадий с полным безразличием взирал на то, как собираются на целинные земли другие, уговаривали поехать, — не хотел, а теперь, когда отказали, загорелось так, что не мог думать ни о чем другом. Будто вся жизнь уперлась в одно — в целинные земли, непременно быть там.

Он стоял у станка, а взору открывалась степь. Тракторы выходят поднимать целину там, где веками бесплодно томилась земля, тоскуя по человеку. Клубится пыль над машинами, словно разгорелось сражение. Вековая залежь противится лемехам, но человек сильнее, и вот все новые и новые полосы пашни протягиваются по степи. Кружатся в вышине вспугнутые шумом моторов птицы, а в поле уже появились сеятели… А там зашумели комбайны; и вот уже льется, льется, торопится в закрома золотой поток — зерно первого урожая…

И новые стройки видел он. Слышал веселую перекличку голосов. Первым приходит на стройку топор — вечный труженик, неутомимый строитель; а за ним — экскаваторы, бульдозеры, подъемные краны. Неумолчная песня несется над степью — песня труда. Так в глухой дальневосточной тайге в годы первых пятилеток вырастал Комсомольск-на-Амуре, город юности; так вырастут в годы грядущих пятилеток в полупустынных прежде местах многочисленные новые поселки, которые со временем, быть может, тоже разрастутся в города.

Сверкание фрезы, привычность работы словно завораживали Геннадия, как бы отрешая порой от цеховой действительности и давая простор потоку мыслей. Руки автоматически выполняли одну операцию за другой, а в голове был целый калейдоскоп образов, картин, шла напряженная, острая полемика между Геннадием и близкими ему людьми.

На мгновение он увидел в блистающей поверхности фрезы смеющееся лицо Марианны, вновь услышал ее голос: «Ждем на целинные земли!» и свой ответ: «Приеду! Обязательно приеду!..» И тут же образ Марианны потускнел, расплылся, уступив свое место другому — Вале Подкорытовой.

«Я понимаю тебя, Геня, — сказала фреза Валя. — Я очень хорошо понимаю твое стремление. Но мы не можем рекомендовать тебя. Разве можно допустить, чтобы каждый, никому ничего не сказав, бросал станок? Ты же умный парень! Согласись, что так делать нельзя…»

«Но станок простоял всего три часа!» — хочет Геннадий крикнуть Вале, но там уже не она, а Малахов.

«Дело не в этих трех часах, которые ты прогулял, — говорит он, и снова Геннадий видит шрам на его щеке, напоминающий, через какие испытания иногда должен пройти человек. — Шут с ними, с этими тремя часами. А дело в том, что ты смог допустить это. Смог. Понимаешь? Ты объясняешь это тем, что решил поехать на целинные земли. Желание хорошее, не спорю. Честь и хвала всем, кто едет туда. Но ведь тебя могли и не отпустить с завода. Ты сам отпустил себя, решив, что все остальное не имеет значения. Выходит — не захотел посчитаться с интересами предприятия. А предприятие должно работать, бесперебойно давать продукцию, и, кстати, также для того, чтобы такие, как ты, поехавшие на освоение целинных земель, могли выполнить там свою миссию… ты не согласен? а?»

Геннадию нечего возразить на это.

«Можно ли послать в разведку бойца, который, позабыв о воинском долге, ушел с поста? Именно так поступил ты. Взял и бросил. А комсомольцы, едущие на завоевание целинных земель, — это головной отряд, авангард той армии труда, которая придет в степные районы. Их ждут трудности. Это почетные трудности, и нужно заслужить право на преодоление их. Ты лишился этого права. Ты совершил прогул, и как бы ты ни называл его, какими бы высокими побуждениями ни оправдывал, прогул есть прогул. Для рабочего человека — самое тягчайшее преступление…»

Кто это сказал? Малахов? Но и его образ потускнел и исчез, и снова Геннадий наедине со своими мыслями. А может быть, это он уже сам говорил себе?

Только Пастухов не показывался перед ним в эти часы безмолвных, бесконечных споров с самим собой. Ну его! Сухарь! Вот будет отчетно-выборное собрание — они поговорят с ним, как надо, выберут другого секретаря…

Между тем подготовка к отъезду добровольцев-комсомольцев на целинные земли приближалась к концу и уже был назначен день торжественного собрания отъезжающих в городском оперном театре.

Накануне этого дня Геннадий заканчивал работу в цехе. Прибрав, как обычно, станок, он стоял, не спеша вытирая руки ветошью и удивляясь, почему долго нет сменщика Феди Лапшина. Вот прогудел и гудок, возвещающий о начале новой смены, а Лопушок и не думает показываться… Уж не случилось ли что-нибудь с ним? Может быть, заболел?.. Геннадий оглянулся на дверь, ожидая, не мелькнет ли там низенькая юркая фигурка Лопушка, взгляд задержался на одном станке, который не работал и около него не было видно никого, на другом… и только тут Геннадий вспомнил, что Лопушок не опаздывает — он не вернется сюда больше никогда. Все отъезжающие уже получили расчет и отпущены для устройства личных дел.

Геннадию стало грустно. Жалко расставаться с друзьями.

Но почему же простаивают станки? Геннадий медлил уходить, ему не хотелось оставлять свой станок умолкнувшим, одиноким.

Около него появились начальник цеха и мастер. Они тоже смотрели на неработающие станки, как бы пересчитывая их. До Геннадия долетел отрывок разговора:

— Н-да, — медленно произнес начальник цеха. — Многовато. Как бы не отразилось на плане месяца.

— А когда дадут новых? — спросил мастер.

— Да отдел кадров раньше, чем через неделю, не обещает…

— Неделю?! — ужаснулся мастер. — Неужели неделю будут стоять?

— А что ты сделаешь! Не хватает людей…

Геннадий догадался, что речь идет о замене выбывших новыми рабочими. Вспомнился Малахов, озабоченность, с какой парторг делился с Геннадием своими соображениями насчет того, как разрешить проблему нехватки станочников.

Неделю… Значит, и его, Геннадия, станок тоже будет простаивать без дела одну смену из трех. Плохо. В такое-то время!

Беседующие повернулись, намереваясь уходить. Внезапно будто кто-то подтолкнул к ним Геннадия. Заступив им дорогу, он поспешно сказал начальнику цеха: