Z — значит Зельда

— Скажи мне, что я все правильно расслышала. Вы будете снимать фильм про инцест?

— Не надо так хмуриться, у тебя на лбу появляются непривлекательные морщины. — Он рухнул обратно на кровать, как был полуодетый, и облокотился на подушку. — Боже, это будет так забавно! Грейс сыграет принцессу Аллюру, самую скверную женщину Европы…

— Не хочу больше ничего слышать. Выключи свет, чтобы я могла поспать.

— И мы напишем текст прямо на стенах, чтобы его не пришлось вклеивать потом на пленку. — Он поднял руки на манер режиссера, прикидывающего кадр. — «Ее сиськи были словно две половинки персика, плотные, спелые, позолоченные солнцем…»

— Я сказала, не желаю это слышать. Держи свой сценарий при себе.

— «Их она показывала по первой просьбе. Но сок свой сберегала только для тех, кого одаривала особой благосклонностью».

Я выбралась из постели, схватила подушку и вышла.

* * *

Как-то в середине августа Скотт вернулся с раннего обеда на вилле «Америка».

— Хэдли сдалась, — сказал он, будто виновата Хэдли, будто с этой девочкой что-то определенно не так. — Говорят, она хочет развода. Эрнест просто разбит.

— Вот как? — Я стояла на террасе перед мольбертом, пытаясь довести до совершенства тени на оранжевом платье моей танцующей девушки.

— Не слышу ни капли сочувствия.

— У меня море сочувствия — к Хэдли. Если встретишь ее раньше меня, передай, что я сказала: «Туда ему и дорога».

Но еще не все было кончено. Хем, в типичной для себя манере, решил продлить агонию, и когда они вернулись в Париж, строил из себя паиньку и позволил их браку истекать кровью еще несколько месяцев, пока не довел бедняжку Хэдли настолько, что она сама вонзила саблю между лопаток этому подыхающему быку.

«Скрибнерс» опубликовали «И восходит солнце» в октябре того же 1926 года. Продажи выглядели достойно, но не ошеломительно, отзывы были в целом положительные, но не превратились в лавину восторгов. Все это было Скотту по душе — успех следующей книги Хемингуэя порадовал его куда меньше. Но сейчас он все еще чувствовал себя более выдающимся, более опытным, более успешным из них двоих.

Хотя сезон на Ривьере закончился, мы остались еще на несколько осенних недель. Новые друзья и поклонники Скотта так вцепились в него, что он посещал каждую вечеринку, стал гостем во всех казино и барах. Слишком часто перебирал с выпивкой, принимался спорить, грубил, смущал меня и выставлял себя на посмешище. Случались драки. Один раз его арестовали. Иногда, встав утром, я обнаруживала мужа спящим на кухонном столе, пока слуги делали свои дела, обходя его и стараясь не встречаться со мной взглядом, я причитала, он извинялся, и мы оба делали вид, что все исправили — до следующего раза.

Если я отказывалась сопровождать его выходы — а я отказывалась довольно часто, ссылаясь на плохое самочувствие и в половине случаев симулируя, — он не возвращался до самого утра, а, наконец-то появившись дома, отказывался говорить, где провел ночь. Он хотел наказать меня за то, что я оставила его одного. Бывало, наоборот, говорил:

— Ты заслуживаешь гораздо лучшего, чем такую вошь, как меня… Я хочу, чтобы мы были, как раньше, уникальными. Золотой парой. Нас ведь тогда все любили?

И я прощала его, потому что тоже скучала по счастливым денькам.

Но всему свой предел. Однажды в ноябре я была в кухне и нарезала манго для Скотти, которая играла в классики во дворе, когда Скотт появился на пороге. Вид у него был — краше в гроб кладут. Бледный, небритый… Когда он потянулся к дверце буфета, я увидела, что руки у него трясутся.

— Мы должны уехать из этой страны, иначе она уничтожит меня.

На этот раз я попыталась вызвать в себе сочувствие к нему, но безуспешно, и так же безуспешно попыталась быть покладистой:

— Как ты смотришь на то, чтобы просто уехать из этого города и вернуться в Париж?

— Макс спрашивает, когда мы возвращаемся в Штаты, и родители хотят, чтобы мы вернулись домой… Мне нужно быть где-то вдали от соблазнов.

— Мы постоянно переезжаем с места на место, потому что тебе везде слишком много соблазнов. Ты сам-то не видишь?

— И больше ничего крепкого. — Он потер лоб. — Отныне — только вода. У меня получится, если мы вернемся в Штаты.

— Откуда ты знаешь? Раньше тебя сухой закон не останавливал.

— Зельда, мне и так паршиво. Ты не можешь хоть немного поверить в меня и поддержать? Я пытаюсь начать все с чистого листа.

— В Париже полно чистых листов. Ну же, Део, туда переехать гораздо проще, чем на другой континент. Ты можешь работать в той комнате, которую снял, — сказала я. Такой план пошел бы на пользу нам обоим. — А пока работаешь, просто делай вид, что не знаешь никого в городе.

— Снять эту комнату было ошибкой. Я не могу работать в мансарде.

То есть он понял, что не может подражать привычкам своего дружка Эрнеста и при этом быть ведущим в их тандеме.

— И я не хочу, чтобы ты общалась с лесбиянками — с коблами вроде Эстер и Натали. Нам нужно новое, свежее место, нужно начать все сначала. Париж опасен для здоровья.

— Кто бы говорил. И откуда ты взял это слово — «коблы»? Мне оно не нравится, оно злобное.

— Не знаю, где я его подцепил. Так говорят. Эти женщины, которые похожи на мужчин, и носят брючные костюмы, во имя всего святого…

— Готова спорить, Хемингуэй тебя научил.

— Конечно, вали все на Эрнеста, это всегда его вина. Что ты имеешь против него? — с искренней озадаченностью спросил он.

— У него гнилое нутро. Не могу поверить, что ты все еще не видишь…

— Он отличный человек, просто ему нужно помочь. Знаешь, я правда надеюсь, что ты разберешься с колитом, или что там еще делает тебя такой стервозной весь этот год. Я никогда не был примерным мужем, но раньше тебя это не беспокоило. У тебя было чувство юмора высшей пробы.

Я направила на него нож.

— Если я еще раз услышу фразу «высшей пробы» — я вырежу тебе язык.

В декабре мы рассчитали Лиллиан и других слуг и отплыли на «Конте Бьянкамано». Покидая Европу, я испытывала облегчение и разочарование одновременно. Облегчение, потому что Скотт наконец-то будет вдалеке от своих товарищей по развлечениям. Но меня снова вырывали из круга людей и мест, которые позволяли нащупать почву под ногами. Вечер в салоне Натали Барни, день в галереях Сен-Жермен, другой день — в Лувре, импровизированное балетное соло под аккомпанемент дружественного оркестра — все это наполняло мою жизнь смыслом и приносило удовольствие. Мы еще не знали, где осядем, но точно где-то в глубинке. И что я буду там делать?

В первый вечер на борту корабля я стояла у перил, наблюдая, как солнце растворяется в море, и гадала, почему у нас не мог быть один из тех браков, где муж живет своей жизнью — если не самой благочестивой, то хотя бы отдельной, а жена своей. Раньше я была средоточием его жизни, а теперь — словно каким-то дополнением. И я готова была с этим смириться — мне больше не хотелось, чтобы жизнь Скотта вращалась вокруг меня. Но если наша семья для него больше не смысл жизни, мне нужно, чтобы и меня оставили в покое. А еще лучше — оставили в Париже. Для этого необходимы собственные деньги, больше денег, чем могли дать мои родственники, даже если бы я попросила. А просить я не собиралась.