Z — значит Зельда

Я зашла в «Динго», не ответив и не оглянувшись. Мои шаги были твердыми, но в животе образовалась пугающая пустота, будто он лучше меня понимал, какую глупость я совершила и чего она будет мне стоить.

Глава 34

— Не терпится увидеть виллу «Америка» после реставрации, — сказал Скотт, когда мы ехали по побережью в сторону Антиба. — Досадно, что мой отец не добился в жизни чего-нибудь значительного, как папаша Джеральда или Сары. Представляешь, если бы у нас был дом, как у них здесь, и две потрясающие квартиры в Париже. И все потому, что старик Мерфи знал, что ремни и туфли приносят не меньше дохода, чем седла, а отец Сары — как его звали? Виборг? — любил смешивать всякие вещества. Ты знаешь, что он стал миллионером еще до сорока?

Во время этой августовской поездки нам со Скоттом впервые за долгое время удалось оказаться наедине. Путь длиною в день до Южной Франции позволил мне по-настоящему посмотреть на мужа, изучить его, оценить. То, что я увидела, меня обеспокоило. Линии его лица, шеи и талии стали более плавными, будто размытыми. На руках появились желтовато-коричневые пятна от никотина, волосы теряли свой блеск. Он казался на десяток лет старше своих двадцати восьми с лишним.

Я встретила свой двадцать пятый день рождения за неделю до поездки. Двадцать пять лет не круглая дата, и я ничего не ожидала, хотя не могла не вспомнить, как я делала это на каждый день рождения, какую вечеринку Скотт закатил в честь моего восемнадцатилетия. Тогда он был одержим мной, теперь же все его мысли занимал Эрнест Хемингуэй.

— У меня обед с Эрнестом.

— Мы с Эрнестом собираемся посмотреть бои.

— Ложись без меня, я пообещал Эрнесту, что прочитаю несколько его рассказов перед нашей завтрашней встречей.

— Гертруда хочет, чтобы мы с Эрнестом зашли к ней сегодня.

— Эрнест считает…

— Эрнест говорит…

Каждый раз, когда мы встречались с Хемингуэем, он улыбался мне так, будто мы с ним делили страшную тайну — что-то еще более зловещее, чем просто неслучившуюся интрижку.

Мой разум твердил: «Расскажи Скотту!» А сердце отвечало: «Одумайся — что будет, если он примет сторону Хемингуэя?»

Лучше было оставить все как есть.

Впервые в жизни я решила уйти от прямого столкновения. Я пряталась большую часть июня и июля и уверяла себя, что делаю это из-за проблем с животом, а не потому, что меня пугал Хемингуэй.

Скотт вел машину и говорил о галантерее Марка Кросса, об огайской чернильной империи Виборга и о том, как мудро мы поступили, отослав Скотти с няней в Антиб на поезде.

— Эрнест говорит, что хотел бы так проехаться до Испании: только мужчина, автомобиль и дорога.

— Как думаешь, на какой скорости можно безопасно выпрыгнуть из машины?

— Что? Ох, прости, дорогая, я совсем затерялся в собственных мыслях. А ты с нетерпением ждешь пляжного сезона? Сто лет прошло с того лета с Жозаном, да? Господи, есть что-то магическое в том, как течет время в Париже. Кстати о Жозане. Я рассказал Эрнесту нашу историю о том, как Жозан был трагически в тебя влюблен. На этот раз я сказал, что он не вынес боли, когда ты его отвергла, и убил себя, направив свой самолет прямо в море.

— А что ответил Хемингуэй?

— Что понимает, почему мужчина может свести счеты с жизнью из-за тебя. Отличная могла бы получиться история, не находишь? Я вижу ее как пьесу. Или еще лучше кинофильм о том, что было в Париже, что случилось с нами, что теперь кризис прошлого лета можно выдумать заново — уже для развлечения, а вновь обретенная тогда связь если не позабылась, то отошла на задний план.

Скотт позднее записал в своем дневнике, что этот год вместил в себя «1000 вечеринок и никакой работы». Это было хорошее резюме, но оно ничего не объясняло.

На Ривьере мои приступы боли в животе не участились — это случалось по-прежнему каждую неделю-другую, но стали острее. Бывало, все мы — Мерфи, Дотти Паркер, Эстер, Арчи Маклиш и его жена (как же много народу было в тот месяц!) — прогуливались по занимающим семь акров роскошным садам и террасам виллы «Америка» или по пляжу де ла Гаруп, который теперь все называли «пляжем Джеральда», и внезапно без предупреждения меня скручивало. За какую-то минуту всем моим разумом овладевала боль или непереносимая потребность облегчиться, и я покидала компанию. На то, чтобы дойти до гостевого домика, уходила целая вечность.

Добравшись до цели, я глотала таблетку из оставшихся у меня после операции и, запершись в спальне, сворачивалась клубочком на кровати, ждала, пока боль отступит. Каждый раз, когда это происходило, я говорила себе: «Это пройдет, это пройдет…» — пока меня не отпускало, а после спала час или два и просыпалась посвежевшая, будто и не было никакого приступа. Но пару раз лекарство не помогало, и тогда Скотт вызывал врача, ангела-спасителя, несущего мне шприц с морфином.

Я начала следить за тем, что ем, и старалась не пить, чтобы максимально сократить симптомы. Я не желала участвовать во всех развлечениях нашей компании, но и не хотела становиться «больной женой Фитца», так что делала все возможное, чтобы посещать хотя бы обеды на террасе, послеобеденные прогулки по пляжу и вечерние коктейли в очередном выбранном Джеральдом живописном уголке.

После обеда были игры, карты и шарады, а когда к нам присоединились Коул и Линда, долгие вечера стали проходить за нашей любимой игрой из прошлого лета — только теперь за пианино был Коул, а не я. Скотт сказал, что иногда замечает, как я щурюсь и поджимаю губы, а Сара понимала, что со мной что-то не так, если я замирала и затихала. Мне было приятно понимать, что они обращают на это внимание, что им не все равно.

Но конечно, забота может воплощаться — или не воплощаться — по-разному. Мы со Скоттом не занимались любовью с тех пор, как приехали в Антиб. Мы и до этого долго не занимались любовью, даже не вспомнить было, когда это случилось в последний раз. Учитывая, как часто мне становилось скверно, стоило радоваться, что Скотт не посягает на меня — если он не просил, мне не приходилось отказывать. Но вместо этого я чувствовала, что это он отказался от меня, что он меня не хочет. Я не ощущала притяжения, не чувствовала его интереса, не видела сигналов, привычных любой супружеской паре, — флирта, многозначительных взглядов, которые дали бы мне понять, что, когда я хорошо себя чувствую, он все еще желает меня.

Боль и неуверенность — пожалуй, вот что я испытывала, когда однажды вечером мы собрались поужинать в Сен-Поль-де-Ванс, в ресторанчике на скалистом холме с видом на море. Августовское солнце еще готово было дарить нам свое присутствие до самого вечера. Мы сидели в патио, глядя, как лучи окрашивают камни в оранжевый, затем в розовый, затем в лавандовый цвета, ели рыбу с оливками и пили местное вино, которое так нахваливал Джеральд.

— Необычайное вино, — сказал он, пока официант наполнял наши бокалы. — Не то столовое, какое продается на каждом шагу, и не крестьянское пойло, которое подают на Левом берегу, такое густое, что его жевать можно. Это вино откроет вам новый мир.

Поскольку это был Джеральд, который никогда не тратил свой энтузиазм на недостойные объекты, к тому времени, когда солнце закончило погружаться в море, я выпила не один, не два, а целых три бокала вина, хотя и знала, что расплата не заставит себя ждать.

Когда я была на своем третьем бокале, кто-то — не вспомнишь уже, кто именно, — заметил вслух, что великолепная и всеми любимая танцовщица Айседора Дункан, одна из моих кумиров, обедает за столиком на другой стороне патио.

— Как? Серьезно? — воскликнул Скотт, выпрыгнув из кресла, и через несколько мгновений не то повалился, не то бросился к ее ногам — на тот момент я уже плохо различала такие детали.