За безупречную службу!
Шрифт:
— Хороши варианты, — буркнул Зуда.
— А ты что хотел — медаль? Или именные часы? Выжить ты можешь только за решеткой, да и то не факт. Но это твой единственный шанс. Сделаешь все как надо, потом напишешь явку с повинной, и я, так и быть, не стану о тебя мараться.
— А Сарайкин?
— А Сарайкин не успеет. Естественно, если ты сам ему не подставишься.
— А… — начал Зуда, но торга не получилось: не глядя на него, собеседник толкнул дверцу и вышел из машины в дышащую выхлопными газами прохладу одной из последних ночей уходящего лета.
Не закрыв дверцу и даже не обернувшись, он неторопливой походкой двинулся прочь и вскоре скрылся за углом здания. На только что покинутом им водительском сидении остался лежать, поблескивая в свете далекого фонаря гладким как зеркало, широким лезвием, большой
Ответа явно не существовало — по крайней мере, такого, который полностью устраивал бы Евгения Зударева. «Кто не был, тот будет, кто был, не забудет», — вспомнилась вдруг старая присказка, внезапно наполнившаяся живым, конкретным и крайне неприятным смыслом. Да, приятного мало, но приходилось признать, что Спец прав: на воле Зуде долго не протянуть. Что Сарайкин! Если подробности только что завершившегося разговора получат огласку, подполковнику придется стать в очередь желающих открутить Зуде голову.
Оставалось лишь констатировать, что он, наконец, допрыгался. Теперь он, как паровоз без тормозов, катился по проложенным кем-то рельсам, не имея возможности ни свернуть, ни остановиться, хотя отчетливо видел, что рельсовый путь ведет в глухой тупик. А началось с ерунды — с каких-то, прости господи, дурацких золотых часов, дарственная надпись на которых автоматически сводила их рыночную стоимость к нулю.
До конца осознав, насколько сильно вляпался, Зуда яростно ударил кулаком по пластиковой панели. От удара приклеенный к шероховатому пластику дорожный складень с ликами святых оторвался и канул во мрак под передней панелью. Зуда тоскливо и грязно выругался, а затем, согнувшись пополам, кряхтя, принялся ощупывать резиновый коврик у себя под ногами: несмотря ни на что, машина должна была вернуться в гараж ровно в том виде, в каком ее оттуда взяли.
Мероприятие началось строго по графику, в шестнадцать ноль-ноль, и проходило в теплой, дружественной обстановке, которая становилась все непринужденнее по мере того, как пустели многочисленные бутылки. К шести вечера все присутствующие уже основательно надрались, и большая официальная пьянка, как обычно бывает в подобных случаях, распалась на множество мелких междусобойчиков. Все торжественные тосты уже были произнесены. Виновник торжества выслушал из уст представителя головного офиса «Точмаша» слова благодарности за решительность, принципиальность и личную храбрость, проявленные во время рейдерского захвата предприятия, и принял из рук все того же представителя ценный подарок. По иронии судьбы подарок представлял собой дорогой швейцарский хронометр в золотом корпусе с именной гравировкой. Размышляя о том, что ему делать с двумя парами именных часов, Анатолий Павлович прослушал половину дифирамбов, которые пел его профессионализму и верности долгу полкан из областного управления, прибывший в Мокшанск, чтобы официально объявить о присвоении подполковнику Сарайкину очередного звания и назначении его на новую должность.
Директор мокшанского филиала «Точмаша» Горчаков тоже сказал несколько слов, поблагодарив Анатолия Павловича не только за освобождение завода от рейдеров, но и, в первую очередь, за спасение его, Горчакова, жизни — в прямом, господа, а не в переносном смысле. «Этого я не забуду никогда, — объявил, держа на весу рюмку коньяка, Михаил Васильевич, — и, поверьте, в долгу не останусь».
Прозвучало это как-то странно — Сарайкину, по крайней мере, в обещании не остаться в долгу почудился какой-то скрытый подтекст. Но окружающие ничего не заметили, и Анатолий Павлович решил, что вложенный Горчаковым в благодарственную речь второй смысл ему вот именно почудился — на воре шапка горит, и так далее. А если этот второй смысл и присутствовал, что с того? Что Горчаков может сделать ему, без пяти минут генералу МВД? Да ничего не может — руки коротки, кишка тонка. С высоты положения, которое вот-вот займет Анатолий Павлович, директор мокшанского филиала «Точмаша» Горчаков практически ничем не отличается от своего тезки Михаила Орехова по кличке Рыжий, на днях уличенного в краже соседских кур. Рыжему подполковник — то есть, простите,
уже полковник — Сарайкин тоже наверняка не нравится, и что с того? Это его, Рыжего, личные проблемы — его, Горчакова и всего остального быдла, у которого есть причины недолюбливать теперь уже бывшего начальника местной полиции.Выступая с ответной речью, Анатолий Павлович скромно отказался от лавров единоличного триумфатора, отдав должное мужеству и стойкости всех, кому довелось принять участие в тех памятных событиях. Память погибших почтили вставанием, после чего банкет, наконец, свернул в привычное русло и покатился по нему, в два счета превратившись в обычную коллективную пьянку.
Когда стало ясно, что дело вот-вот дойдет до танцев, свежеиспеченный полковник вышел на крыльцо ресторана, чтобы освежиться и покурить. Чиркая зажигалкой, он с удовольствием поглядывал на подаренные представителем головного офиса «Точмаша» часы. Ему всегда нравились солидные, дорогие, сделанные на века вещи; к подобным предметам он питал настоящую слабость, лишним подтверждением чему служили часы генерала Камышева, даже сейчас лежавшие в кармане его пиджака. Дураком Анатолий Павлович Сарайкин не являлся и понимал, разумеется, что эти краденые котлы при определенном стечении обстоятельств могут стать уликой против него. Но за полгода он успел здорово к ним привыкнуть; эти часы стали для него чуть ли не талисманом — вещью, которая должна неотлучно находиться при своем владельце, и расставание с которой равносильно катастрофе.
Чудачество, спора нет, но пусть бросит камень кто без греха.
Малиновый диск солнца почти касался черной зубчатой стены заречного бора, напоминая о том, что дни становятся все короче. В кронах высаженных вдоль улицы высоких берез стала заметна осенняя желтизна, и тротуар был усеян золотыми монетками опавшей листвы. Пока что их было немного, но, как любил выражаться первый и последний президент СССР, процесс пошел, и было приятно осознавать, что настоящая осень, придя в Мокшанск, не застанет здесь Анатолия Павловича Сарайкина.
— Хорошее было лето, — послышался у него за спиной чей-то голос — то ли знакомый, то ли нет, сразу и не разберешь.
Обернувшись, Сарайкин понял, откуда такая неуверенность. Голос человека, который вслед за ним вышел на крылечко и сейчас, щурясь, любовался закатом, он слышал, только когда тот произносил пышный торжественный тост. Теперь, когда он больше не пыжился и говорил нормальным тоном, голос его звучал иначе, вот Анатолий Павлович его и не узнал.
— Славное лето, что ни говори, — добавил к только что прозвучавшей банальности еще одну столичный гость — представитель головного офиса «Точмаша».
Фамилия его была Великанов; росточка в нем было, что называется, метр с кепкой, на невысокого Сарайкина он глядел снизу вверх, и Анатолий Павлович, с трудом сдерживая улыбку, подумал: «Вот не повезло человеку с фамилией! В школе, небось, прохода не давали, да и сейчас подчиненные наверняка за спиной хихикают…»
Эта мысль была окрашена искренним сочувствием, поскольку Сарайкин и сам относился к категории людей, для которых собственная фамилия служит неиссякаемым источником отрицательных эмоций.
— Если вы о погоде, то да, неплохое, — сказал он. — А что до всего остального, так не приведи господь еще раз такое пережить!
— По-моему, вам грех жаловаться, — возразил Великанов. — Для вас, лично, все закончилось более чем благополучно. И ведь это, насколько я могу судить, только начало!
— Поживем — увидим, — осторожно произнес Сарайкин.
— С этим трудно спорить, — с глубокомысленным видом изрек москвич.
Он выглядел изрядно поддатым — волосы взъерошены, узел галстука ослаблен, воротник расстегнут, пиджак нараспашку, в руке — початая бутылка коньяка.
— Хотя, — продолжал Великанов, — судя по тому, что мне о вас известно, вы можете далеко пойти, Анатолий Павлович. Проделано все с завидной ловкостью — как говорится, снимаю шляпу. Рискнули и выиграли — честь вам и хвала! Вам удалось вскочить на подножку последнего вагона уходящего поезда, теперь остался пустяк — не сорваться и занять причитающееся вам место в купе. А для этого вовсе не обязательно бегать по крышам вагонов и совершать головоломные прыжки. То, что удалось однажды, второй раз может не получиться — сорветесь и свернете себе шею, а то, чего доброго, угодите под колеса…