За что?
Шрифт:
— Кому? Мы не знаем, кому. Но что все мы несчастны, у всякой горе и всякую пожалеть надо, — это мы знаем. И это вот — правда.
Женщины улыбнулись сквозь слезы и посмотрели друг на друга жалостными глазами.
«Очнулись! Увидали себя со стороны, в поданном им готовом образе, и очнулись. Показать, осветить, дать почувствовать собственное и чужое несчастье может слово, — подумала Марина. — Оно дает силы быть человеком…»
Снег перестал идти.
Небо уже светлело, красные пятна выступили с краю и разливались все шире, обливая вершины лиственниц, расходясь по облакам, как круги по воде. И выступили на белой земле твердые, замершие стволы деревьев, что лежали поваленные, принесенные паводком, и тех, которые женщинам еще предстояло свалить с корня.
Борис Антоненко-Давидович
«Мой папа далеко,
Борис Дмитриевич Антоненко-Давидович (1899–1986) — украинский писатель, автор повестей, рассказов, романов (более 20 книг), вышедших на украинском и английском языках далеко за пределами родины (Австралия, Англия). Перу его принадлежат повести «Смерть» и «Дуэль», роман «За ширмой», сборник рассказов «Землею украинской», филологическое исследование «Как мы говорим».
Он был арестован 2 ноября 1935 года, в лагерях и на поселении пробыл 22 года, реабилитирован в 1957 году.
Два тома его произведений вышли недавно на Украине, о нем подробно рассказывает дочь писателя Ярина Голуб («Мiй батько — Борис Антоненко-Давидович». Полтава, 1995).
Конный милиционер
Это только на первый взгляд Беймбет Кунанбаев кажется дикарем и нелюдимом, но стоит присмотреться к нему внимательнее, попробовать с ним поговорить, и вы увидите, что этот немолодой казах, которому уже за пятьдесят, человек добродушный, но очень обиженный судьбой. Она обошлась с ним так жестоко, что он никак не может прийти в себя, несмотря на то что с тех пор, как свершилась эта страшная несправедливость, минуло четыре года. Легко сказать — четыре года, а сколько горя за это время перенес несчастный Беймбет! Сколько мытарств и лишений выпало на его долю, голод, холод, мучения… Куда только не бросало его взбаламученное житейское море, словно жалкую щепку, в какие снега не заносило Беймбета, какие морозы его не морозили! Если бы кто-нибудь раньше сказал ему, что все это случится с ним на самом деле, а не приснится в кошмарном сне, — Беймбет не поверил бы. А ведь нужно еще шесть лет ждать, когда он сможет вернуться в свой степной аул и будет спать не на верхних нарах, а в юрте, на кошме, пасти коней, пить кумыс, перекочевывать летом на свежие пастбища Алатау… Да и дождется ли этого Беймбет, выдержит ли еще шесть лет, если за четыре года он так подорвал здоровье, что Беймбета взяли из шахты как не пригодного к тяжелому труду под землей и дали работу на поверхности — в вентиляции?
Работа не трудная, да, собственно, это и не работа: выведут Беймбета вместе с другими за лагерную зону и оставят под надзором конвоира с дудоргой [38] возле шурфа, через который сбрасывают в шахту крепильный лес. Возле шурфа раскорячил четыре железные ноги вентилятор, за ним и должен следить Беймбет: включить рубильник, чтобы вентилятор нагнетал в шахту свежий воздух, и время от времени проверять, потрогав его железные бока: не перегрелся ли мотор. Если зима или ранняя весна, Беймбет должен насобирать щепок и всякого мусора, оставшегося от крепильного леса, и развести костер, потому что надо греться конвоиру и ему самому. Вот и вся работа, а потом сиди себе и думай невеселые думы.
38
Дудорга (лаг. жарг.) — винтовка.
Беймбет и хотел бы перекинуться словом с конвоиром, да конвоиру из ВОХРы не положено общаться с зеками, но если бы он от скуки и нарушил запрет, все равно Беймбет не смог бы с ним разговориться. Камнем преткновения стал бы русский язык: его Беймбет, человек из глухого, отдаленного аула, до ареста совсем не знал, а очутившись в лагере, по старости не смог выучить как следует.
Конечно, за четыре года Беймбет научился кое-как объясняться по-русски, у него даже накопился небольшой запас русских слов, но какие же это слова, почерпнутые из лагерного окружения, — ненадежные, более того, даже опасные!
Заболел как-то Беймбет — кололо в боку и сводило ногу. Едва доплелся до медпункта со своей бедой и, дождавшись очереди, говорит врачихе:
— У меня в боку очень х…
Врачиху прямо передернуло от такого неприличного слова, да еще из уст пожилого казаха.
— Это еще что такое, Кунанбаев? Ты как выражаешься? Я не желаю тебя и слушать!
Не верит, видно, врачиха Беймбету, думает, что он с какой-то мастыркой [39] пришел, чтобы закосить [40] освобождение. Но если врачиха не освободит Беймбета от работы, то как ему спускаться в шахту, когда он едва держится на ногах? И Беймбет стал умолять:
39
Мастырка (лаг. жарг.) — рана или отек, которые умышленно делают заключенные, чтобы получить освобождение от работы.
40
Закосить (лаг. жарг.) — незаконно, симулируя, получить освобождение от работы.
— Полина Сергеевна! Я не косарик, нет, косить не надо, нехорошо это. Я правду говорю: мне джуда джаман [41] ! — вырвалось у него невольно, но в отчаянии он спохватился: вдруг докторша по-казахски не поймет, и он снова повторил неприличное русское слово.
Сама осужденная неизвестно за что на десять лет, доктор Староверова не выносила похабной лагерной ругани и уже готова была выгнать Беймбета, если бы не бывший адвокат Гостицкий, стоявший за ним в очереди, который, улыбаясь, объяснил докторше:
41
Джуда джаман (казах.) — очень плохо.
— Да он же иначе и не может сказать, Полина Сергеевна. Это невинное дитя природы уже немного перевоспиталось в исправительных лагерях, и вот последствия…
Врачиха, все еще сердито посматривая на Беймбета, натерла ему бок какой-то мазью, записала на освобождение от работы, но напоследок еще раз отчитала:
— Смотри мне, Кунанбаев, чтоб я от тебя такого больше не слышала!
Вот и говори после этого по-русски, если каждый раз можешь сесть в калошу из-за какого-нибудь вроде простого, а на самом деле очень коварного слова! Особенно, когда говоришь с начальством. Одно-единственное и есть у русских верное слово — «давай». Его и начальники каждый раз повторяют: «Давай на допрос», «Давай на этап», «Давай на работу»; и даже если зеку в кои веки выпадает что-то приятное, все равно — давай: «Давай в баню», «Давай получай посылку». Этим словом и пользуется Беймбет во всех случаях жизни: то ли просит в столовой свою порцию баланды, добродушно говоря: «Давай-давай-давай», то ли когда конвоир возле шурфа прикажет развести костер, бросив: «Давай огонь!» — Беймбет и тогда соглашается: «Давай-давай-давай», хоть конвоир после этого подозрительно косится на него: не издевается ли эта азиатская контра?.. Вот потому чаще всего и молчит Беймбет. Залезает в бараке на свою верхотуру — верхние нары, куда загнали его более расторопные и помоложе его зеки, сядет по-турецки на разостланном старом бушлате и думает.
Не выходит из головы у него та ночь, когда в аул за Беймбетом приехали на машине русский в гражданском и казах в полушубке и с наганом на боку. Перевернули все вверх дном в юрте, что-то искали и, ничего не обнаружив, повезли Беймбета сначала в Джамбул, а потом в Алма-Ату.
Еще раньше, тоже ночью, забрали в ауле учителя и колхозного зоотехника, а люди не знали, что и думать. Что же теперь говорят в ауле про Беймбета, ведь его все знали как доброго, тихого человека, который никому никогда не причинил зла, никого никогда не обидел? Возможно, его забрали по ошибке, подозревая, что Беймбет украл что-то или прячет ворованное, так нет же — ничего чужого у Беймбета не нашли, только взяли старую-престарую газету, в которую жена когда-то заворачивала платок, купленный на базаре в Джамбуле для маленькой единственной дочки: когда подрастет, станет девушкой на выданье, тогда и будет его носить, а пока пусть лежит в сундуке.
Непонятно было, почему взяли не платок, который стоил немалые деньги, а — газету, никому не нужную бумагу, какой у любого начальника сколько угодно. Однако не в той ли газетной бумаге и таилась та злая сила, что повлекла за собой все дальнейшие несчастья Беймбета? Не раз на допросах в Алма-Ате следователь-русский потрясал этой газетой и с презрением выкрикивал Беймбету:
— Ах ты, левосерый конный милиционер!
Что такое «левосерый», Беймбет и до сих пор не разгадал — слишком уж мудреное русское слово, но почему следователь упрекал его службой в милиции, и к тому же еще в конной, — Беймбет диву давался. Да разве за в милиции наказывают? Ни в тюрьме, ни на этапах, ни в лагере Беймбет еще ни разу не видел бывшего милиционера. Всяких людей доводилось встречать по эту сторону жизни — колхозников, рабочих, ученых, даже из начальства попадались иногда зеки, но милиционера — ни одного. В ауле, где жил Беймбет, вообще не было милиции, в Джамбуле, куда изредка приезжал Беймбет на базар, ему случалось видеть милиционеров, но он всегда обходил стороной вооруженных людей. Дела к ним у Беймбета не было, а случайно столкнуться — не приведи Бог: у кого есть сабля и наган, на той стороне и закон, и сила, так что лучше держаться от них подальше.
И все же следователь считал его конным милиционером…
Беймбет увидел-таки учителя из аула. В Алма-Ате на очной ставке их свели, чтобы они признались в своих преступлениях, разоблачая друг друга.
Учитель, исхудавший, бледный, видимо, чем-то очень напуганный, говоря по-русски, подтверждал, что он сам и Кунанбаев были-таки «левосерыми». Однако как ни напрягал мысль Беймбет, но так и не мог объяснить значения этого загадочного русского слова и только знай себе твердил, что он ни в конной, ни в пешей милиции никогда не служил… Расспросить учителя про «левосерого» Беймбету не удалось: их быстро развели по разным камерам. Свели их еще раз всех троих — Беймбета, учителя и зоотехника — на суде, но там подсудимым разговаривать не разрешалось, и Беймбет ни о чем не мог расспросить учителя. На суде, хоть учитель говорил по-русски, Беймбет понял, что он признал себя «левосерым», зоотехник что-то отрицал, а Беймбет — ни два ни полтора; впрочем, это не помогло никому из них, и суд приговорил каждого к десяти годам далеких лагерей.