За городской стеной

Только кому, чего и как?

Их нагнал автомобиль и, замедлив ход, остановился. Свежий лак холодно посверкивал под уличным фонарем. Из окна высунулся Эдвин.

— Я дам вам машину, чтобы доехать до Каркастера, — сказал он. — Это все, что я могу.

— Я не умею водить машину, — ответил Ричард с такой поспешностью, что сам рассмеялся, — не умею.

— Не умеете водить машину, — без выражения повторил Эдвин.

— Да.

— Ну что ж, ничего не поделаешь. Сам я вас отвезти туда не могу. Нет, этого не могу.

— Понимаю. Во всяком случае, спасибо за предложение. — Ричард решил воспользоваться обстановкой. — Может, вы отвезете домой вашу мать, раз уж вы все равно здесь. Роуэн живет недалеко. Пойду спрошу, может, он согласится отвезти меня в кредит. Спокойной ночи, миссис Кэсс.

Он поспешно зашагал прочь, не оглядываясь, не желая знать, что происходит позади.

Роуэн еще не вернулся с работы, раздраженно сообщила его жена, вышедшая на стук в кое-как накинутой поверх комбинации вязаной кофте, — поспешность, с какой она захлопнула дверь в кухню из небольшой передней, невольно наводила на подозрение, — еще не вернулся и не вернется до одиннадцати, это ей доподлинно известно, и, уж конечно, никого он сегодня никуда не повезет.

На вокзале иногда бывают такси. Их не было.

Хотя решение увидеть Дженис уже тяготило его, хотя он понимал, что его появление среди ночи или на рассвете едва ли будет встречено с восторгом, хотя он знал, что Эгнис будет беспокоиться о нем — по крайней мере это слабое утешение будет поддерживать его в пути, — он чувствовал, что должен идти, и пошел к шоссе, уводившему из города, в надежде, что кто-нибудь подберет его по дороге.

Глава 33

Зная, что так и так доберется до места слишком поздно, он не делал попыток остановить какую-нибудь машину, пока город не остался далеко позади. Тротуары горестным, созвучным его настроению эхом вторили стуку его твердых подошв. Нужно было отделяться от этого настроения.

Ему не хотелось думать об Эгнис или Маргарет, об Эдвине или миссис Кэсс, и, чтобы не увлечься постройкой дурацких воздушных замков, размечтавшись о Дженис, он стал размышлять, почему в течение этого года печаль постоянно присутствовала в его мыслях и поступках, и его вдруг царапнула догадка — не слишком ли он нянчится с этим чувством. А почему бы, собственно, и не нянчиться? Названное «печалью», оно уже переставало отдавать меланхоличным самолюбованием, как, скажем, «жалость к себе». Оды в честь жалости к себе? Нет таких.

Самое трогательное поэтическое произведение на тему печали из всех известных ему было теннисоновское «In Memoriam» — в нем так ясно говорилось об упоительности печали, о чувственном ее восприятия; утрату любви, говорит поэт, можно перенести, любя воспоминания и воспевая утраченное. Поэма, отрывки которой приходили на память, — признание самим поэтом суетности этого чувства. И действительно, что это, как не унизительное потворство собственной слабости рядом с мировыми проблемами или хотя бы с потенциальными возможностями внутреннего мира самого поэта? Если обратиться к таким сравнениям, печаль представляется неярким мерцанием, и тем не менее она обладает достаточной силой, чтобы жечь, воспламенять, изгонять из мыслей все, кроме собственного гнета. Отказывать печали в силе воздействия было бы передержкой в отношении эмоций, не бурно проявляющихся, но, без сомнения, свойственных человеку.

Было время, когда он испытывал неприятное чувство, наткнувшись в литературе на мысли, имеющие сходство — пусть отдаленное — с его собственными, словно он обнаруживал в себе самом что-то потустороннее, словно было что-то предосудительное в этом сходстве: недостаток Инициативности, Изобретательности, Самостоятельности. И оглушительная барабанная дробь этих общепризнанных добродетелей не умолкала в его сознании, чурающемся всего общепризнанного. Но теперь его больше не коробило, когда он встречал в книгах свои мысли. Что-то связывает всех людей: есть связи семейные, церковные, социальные, связь с современными героями, современными событиями — и в этом смысле литература просто добавочная магнитная стрелка, указывающая, с кого стоит брать пример. Ну а если подойти с практической точки зрения — весьма принятой в наше время, будто практичность, как таковая, уже есть добродетель, — литература имеет перед другими видами искусства то преимущество, что она более открыта в своих чувствах, более доступна — зеркало человеческих страстей в ходе истории. В этом она неизменна. Итак, он шел и думал о Теннисоне, о годах, проведенных им в печальных скитаниях после смерти его друга Халлама: с одной стороны, к поэту подступало горе, с другой — мысли о небытии, и от их постоянного соприкосновения родилась особая форма, стиль. Следствие утраты.

И он тоже понес утрату — потерпел поражение, домогаясь любви, только ему не хватило ни ума, ни уверенности в себе, чтобы честно признать это. Он тоже видел печаль в своей душе, и потому ему было нетрудно поверить, что ею проникнут весь мир, как было с Теннисоном, в чьих стихах дни черны, свет сер, улицы бесцветны, люди — призраки, чувства — химеры. И, подобравшись исподтишка к отбросам, оставленным отхлынувшей любовью, действительность легко отбирала что ей нужно, смотря по обстоятельствам; и в основе такого мироощущения лежала черная трясина, в которую утекала жизнь, и каждый день был последним днем.

Но ведь это было так давно! Теперь существуют средства излечения или по крайней мере рецепты. Погрузить, например, в трясину глубинную бомбу науки, и блокирующие отбросы разлетятся во все стороны, открывая путь свободе. Только вот свобода, добытая таким способом, может лишь утишить, боль — аннулировать такие факты, как утрата, она бессильна.

«Рассудка не теряй из-за своей утраты!» И теперь он действительно чувствовал ясность мысли, пока шел странно спокойный и присмиревший по окаймленным канавами городским улицам, и люминесцентные шары близоруко светились, и дорога была похожа на поблескивающий след улитки; где-то хлопала дверь, с грохотом пролетал мимо мотоцикл — сценические эффекты ночной жизни, — а он все шел я шел, поеживаясь, вжимаясь в свою одежду.

Дженис — длинные светлые волосы, насквозь золотые на сверкающем солнце, — ждущая под яблоней в цвету; чуть вздымающаяся грудь, осыпанные лепестками плечи.

Глава 34

В Каркастере, с тех давних времен, когда он был городом-крепостью, сохранилось четверо ворот, и к Западным воротам вела дорога, мощенная булыжником, — она-то и стряхнула с Ричарда дремоту. Решив наконец попытаться остановить попутную машину, он прождал битый час, прежде чем водитель какого-то грузовика распахнул перед ним дверцу своей высокой кабины. Ехали они медленно да еще посидели в придорожном кафе при въезде в Уигтон, где водитель надумал прочитать главу из своей книжки, предназначенной главным образом — судя по обложке — для того, чтобы распалить до предела эротические чувства, после чего напряжение ночной езды должно было показаться парой пустяков.

Водитель остановил грузовик у Западных ворот, поскольку его путь лежал не через центр города, а на север, к пограничному шоссе, ведущему через южную Шотландию в Глазго.

Было поздно, бары уже выплеснули на улицу последних посетителей, и они растеклись по своим кроватям. Несколько шустрых ночных фей, жмущихся к стенам домов, редкие полисмены, машины, освобожденные от дневных заторов, с шумом проносящиеся от светофора до светофора, и ползущая через город вереница грузовиков, неустанно перевозящих с места на место запасы продовольствия.

Фасады этого города не могли не вызывать почтения и благоговения. И не в Учености тут было дело, не в Религии и даже не в Благосостоянии, хотя все они сказали свое слово, — скорее всего, этого требовали Устои, весь стиль жизни — казалось, здания торжественно провозглашали: здесь людьми, жившими до вас, людьми более сильными, чем вы, было основано поселение, ваша задача — достойно вести себя, когда вы находитесь в его пределах. Требования были отчетливы: этот город — ваша крепость, помните свое место в нем. Современные города строятся так, что их можно переместить куда угодно, поставить на колеса и перекатить в Каир или Детройт — они везде приживутся. Никакого почтения и благоговения они не внушают и, даже хуже того, отталкивают своей способностью бесстрастно давить.