За городской стеной

Этот маленький бар находился в центре длинного двухэтажного строения, разбитого на квартиры с отдельными входами; располагался он в двух таких квартирах. На вывеске был изображен рогатый олень с раздувающимися ноздрями, застывший на вершине холма — будто замер на миг, уходя от погони. Хозяином бара был некий мистер Джонсон, работавший днем на угольной вагонетке: немногих посетителей, заглядывавших в обеденное время, обслуживала его жена. У них была дочь Маргарет, женщина лет тридцати двух, приехавшая помочь родителям после несчастного случая, происшедшего с ее отцом — груженная углем вагонетка наехала ему на ногу и раздробила кость, — эта Маргарет и была причиной того, что выбор Ричарда пал на бар «Олень».

Войдя, он обычно занимал место у окна, откуда взгляд его, минуя дорогу, руины, бывшие во времена королевы Виктории и бурного роста промышленности джутовой фабричкой, и осевший строй муниципальных домиков, достаточно новых, чтобы выглядеть неуместно ухоженными рядом с развалинами, упирался в громоздящиеся повсюду горы; освещенные передвигающимися лучами солнца, которое плавно соскальзывало за горизонт, они отливали всеми оттенками от красного и пурпурного до темно-зеленого и золотисто-коричневого. Он почти бросил бродить по горам — занятие, которое так любил когда-то, — и теперь, держа в руке кружку пива, повторял себе, что лучше всего оцениваешь природу — да и вообще что бы то ни было, — глядя на нее сквозь стакан.

Он вспоминал последнюю длинную прогулку, на которую отправился, испытывая неловкость перед Эгнис за то, что снова подкинул ей Паулу, и злость на себя из-за того, что постоянно пребывает в состоянии какой-то суетливой бездеятельности, а мысли его, как обычно, крутились вокруг Дженис, которая должна была быть с ним, имела право не быть, и все-таки, ну почему он не с ней? Он же любит ее, разве это не означает, что они должны быть мужем и женой? И да и нет. И да и нет? Да!

Он быстрым шагом обогнул Нокмиртон, желая как можно скорее добраться до прячущихся в горах лощин. Именно там он попробует справиться со своими расстроенными чувствами, а нет — так отдаться на их волю. Наконец в ложбине, со всех сторон закрытой горами, он остановился. Шагах в ста от него расстилалось горное озерцо, темное и неподвижное. Возле него из земли торчало несколько деревец, будто воткнутых кем-то в знак того, что кое-какие попытки озеленить берега предпринимались. Он огляделся: со всех сторон его окружали все те же горы с округлыми вершинами, исчерченные поперек проступившей породой или покрытые каменистой осыпью, но все как одна голые и холодные. Когда сумерки сгустились и наступил вечер, он пошел прочь, с неохотой покидая это место, чуть ли не насильно уволакивая себя. Тишина запустила свои когти ему в душу. Мысли его были о Дженис — все они или отталкивались от нее, или вели к ней, были в ней или против нее; даже здесь, в холодной ложбине, он задыхался от кипевшей в нем страсти, над которой окончательно утратил власть. Вернувшись домой, он записал в своей записной книжке: «С жизнью кончается все; смерть — забвение, варианты исключены». Мысль ему очень понравилась, и он отправился в трактир выпить по этому случаю. Придя к себе, он перечитал свою запись, и внезапно она показалась ему столь невыносимо пошлой, что он выдрал листок, на котором она была сделана, и швырнул его в огонь. Удовольствие, которое он испытал, глядя, как, корчась, коричневеет, а затем обугливается бумага, воодушевило его, и он стал рвать все свои заметки и бросать их в огонь листок за листком. Так же поступил он и со своими песенками. Затем пошел наверх и принес оттуда копии своих статей; они отправились туда же, за ними последовали несколько писем, полученных от Дженис. Он вспомнил, как, покончив с этим, спокойно накрыл стол к завтраку и затем, улегшись в постель, проспал ночь, как давно уже не спал…

Обычно «Олень», который находился по соседству с автобусной станцией, бывал битком набит от без четверти шесть до четверти седьмого, затем бар пустовал до половины восьмого, когда начинали собираться постоянные посетители. Приходя в бар в этот пустой час, Ричард незаметно плевал через левое плечо, смотрел, нет ли где сучка, за который можно подержаться, пересчитывал кружочки под пивными кружками — в общем, подманивал счастье как мог, лишь бы оно улыбнулось ему и он остался с Маргарет наедине. В этот вечер счастье ему не улыбнулось. В баре засиделся еще один посетитель, человек немногим старше его, с напряженным бледным лицом — непрочной преградой между напирающим внешним миром и каким-то жестоким внутренним недугом; лицо это уже сейчас так состарилось, как едва ли когда-нибудь состарится лицо Ричарда; оно было одутловатое и в морщинах, которые глубоко залегли на влажном лбу и прочесали щеки; черные волосы были зализаны назад при помощи бриолина; сложением он слегка напоминал Эдвина — плохо свинчен, широк и шишковат, будто к тщедушной основе в последний момент решили добавить костей и мускулов, но сделали это очень уж неохотно и небрежно. На нем была толстая спортивная куртка, серая рубашка с расстегнутым воротом, джинсы, подпоясанные утыканным медными гвоздиками поясом, и сапоги с отвернутыми голенищами, в которые, по-видимому на ковбойский манер, он заправил свои джинсы. Широкий кожаный ремешок обнимал его запястье — петля от поводка, на котором он держал огромную и тощую немецкую овчарку: она то устрашающе ходила по узкому кругу, то ложилась, навострив уши, — воплощенное безмолвное ожидание.

Он потребовал домино и пригласил Ричарда «сгонять» с ним и с Маргарет партию. Появилась захватанная доска и затем кости — маслянисто-блестящие и черные с одной стороны, белесоватые — с другой, усыпанные агатово-черными глазками; их вытряхнули с грохотом на стол из старой консервной банки и перемешали. Они условились играть по три пенса стук и пенни очко.

Ричард выигрывал, — выигрывал, сам того не желая, так как ему было бы куда приятней отдавать деньги Маргарет, чем получать с нее — пусть даже пустяки, — тогда как человек с овчаркой, совершенно очевидно, был одержим желанием выиграть и легкость, с какой счастье само шло в руки Ричарду, воспринимал как личное оскорбление. Однако делать было нечего. В одной из партий Ричард имел под конец два «дубля» — пятерки и шестерки (проиграй он, и ему пришлось бы заплатить один шиллинг и десять пенсов), — но и тут он выиграл.

— Давайте играть шиллинг стук, шесть пенсов очко, — сказал человек.

— Нет, — ответил Ричард, — с меня и этого хватит.

— И с меня тоже, — сказала Маргарет, догадываясь о мотивах Ричарда и согласная с ним.

Человек бросил взгляд на стопки монет; у Ричарда была самая большая, Маргарет, которая выиграла две-три приличные партии, оставалась при своих; сам он уже успел разменять фунтовую бумажку.

— Давайте повысим ставки, — упорствовал он. — Мне надо отыграться.

— Послушай, Эдгар, — сказала Маргарет, — не все могут позволить себе так вот швыряться деньгами.

— Ну, с голоду ни один из вас не умрет, — сказал тот. — Давайте! — Он улыбнулся. — Боитесь растрясти свои сбережения, что ли?

Продолжать препирательства было неприятно, и все же Ричарду не хотелось отступать перед таким напором.

— Будем играть по-старому, — сказал он, — меня это вполне удовлетворяет.

— А меня нет. Мне нужно уходить. Так я скорее разделаюсь.

Это, безусловно, звучало заманчиво. И сказано было не просто, а со значением; Ричард заметил, что Маргарет слегка покраснела.

— Давайте компромисс, — сказал Ричард, — шесть пенсов стук, пенни очко.

— Три партии, — сказал человек, уже совсем бесцеремонно, — две по-вашему, одну по-моему. Справедливей некуда.

— Но я не хочу играть по такой ставке.

— Ничего. Не разоритесь!

— Но… меня удовлетворяет прежняя ставка… по-моему, глупо залезать так высоко.

— Метнем! — Человек положил пенни на ноготь большого пальца, приставив к нему ноготь указательного. — Орел — играем по-моему, решка — по-вашему.

— Нет!

Монетка по-прежнему лежала на двух обломанных ногтях. Ричард заметил, что они не только обгрызены, они были все в трещинах, черными полосками расходившихся от бледных лунок, будто на них наступили подбитым гвоздями сапогом. От вида этих ногтей Ричарда замутило.

— Смотрю я на этот пенни, — сказал человек, — и думаю: скучно ему, наверное, сидеть так без дела. Дам-ка я ему попрыгать.

Он щелчком подкинул монетку в воздух, поймал ее на ладонь правой руки и тут же шлепнул на тыльную сторону левой. Затем открыл монетку.

— Орел, — сказал он. — Моя взяла. — И положил монетку рядом со своей кучкой. — Пусть дама перемешает.

Маргарет посмотрела на Ричарда и не шевельнулась. И вовсе я не боюсь этого человека, уверял он себя, — да так оно и было, поскольку возможность драки не страшила его. Испытывал он не страх, а какое-то другое, непонятное чувство, хотя, собственно, что тут могло быть непонятного: он должен уметь постоять за себя, не копаясь в мотивах; столкновение все равно неизбежно, но так оно хоть было бы оправданно, тогда как сейчас даже Маргарет, как он видел, была озадачена его странной несговорчивостью при полном неумении настоять на своем. Не навязывай волю свою ближнему своему!

— Ладно!

Маргарет перевернула кости рубашкой вверх и перемешала их. Эдгар закурил сигарету, затем аккуратно положил ее на край пепельницы, словно ружейный патрон, который должен быть под рукой в решающий момент. Снаружи доносился шелест автомобильных шин, мальчишеские возгласы: «Пасуй сюда, да сюда же!» — и хлюпающий удар футбольного мяча о стену. Неизменные часы в баре: сколько раз их тиканье было единственным звуковым дополнением к их разговору. Мелодраматическое тик-так. Весенний сумрак быстро сгущался, но игра теней скрадывалась двумя горевшими электрическими лампочками, ярко-желтыми под белыми абажурами.