За крокодилами Севера

Еще не так давно почти каждую северную весну встречал я на берегу Пелусозера, что и сейчас разыщите вы между Пудожской землей и Каргопольем. Там, на самом берегу чудесного озера, до сих пор стоит мой деревенский дом. В доме еще цела русская печь, а рядом с домом еще в полном порядке срубленная мною баня. И этот дом, и эта печь, сложенная век тому назад из сырого кирпича-сырца, и эта баня с сухим жаром, баня по-черному, пожалуй, еще помнят меня. Помнят, как всякий раз возвращался я сюда после зимы по еще густым ледяным снегам, как топил первый раз за зиму печь, а там по утру, вооружившись коловоротом и прихватив с собой необходимую снасть, отправлялся на озеро — на разведку…

Обычно следом за мной к нашему озеру заглядывало и первое, еще робкое весеннее тепло, и тогда под полуденным солнцем начинал чуть приметно садиться подтаявший снежок, а в лунке открывалась, освобождалась от ледяной корочки живая весенняя вода.

Ну, а дальше все, как обычно говорится, по весенней науке: тепло чередовалось с вернувшимся холодом, но тепла ото дня ко дню было все больше и больше — и вот, наконец, по всему озеру над вчерашним ледяным панцирем от берега до берега разливалась к вечеру широкая и глубокая вода. И бредя по такой воде с озера домой, ты все время помнил, где по утру видел старую лунку или трещину-разлом во льду, и такие места заранее обходил — здесь вода уже точила лед от души, и утренние трещины и старые лунки могли за полдня раскрыться опасными для человека промоинами. Но как раз возле этих промоин, куда, кружа, струями уходила вспенившаяся вода, и появлялись другой раз наши главные окуневые стаи — окуни хватали тут мормышку чуть ли не под самым льдом и, казалось, не обращали никакого внимания на то, что их сотоварищи по отряду один за другим возносились наверх и там исчезали навсегда. Тут надо было только не оплошать — не отпустить тяжелого горбача обратно, не позволить ему сорваться. Срывается один, второй окунь — и полосатый отряд исчезает…

Такое безумие последнего льда я переживал не раз и всякий раз после такой встречи мои соседи, старушки-старожилы, пекли в своих печах рыбные пироги-рыбники из пойманных мною увесистых окуней…

Не знаю, как долго встречал бы я весну на берегу своего Пелусозера, какие еще рассказы родились бы здесь, но так случилось, что свои весенние путешествия в тайгу, в свою милую лесную деревушку, в свой дом, к своему озеру, я вынужден был остановить.

И без того дорога к Пелусозеру по весне была не из легких… Сначала поезд до Петрозаводска, затем местный самолетик до Пудожа, а там и автобус-трудяжка — с его помощью и преодолевал я последние километров девяноста еще совсем зимней дороги. Автобус убегал дальше, а перед тобой километра четыре лесной дороги к твоему озеру.

Автобус доставлял тебя к нашей свертке с проезжей дороги уже под вечер, и ты, считая остававшиеся до этой свертки-остановки километры, обычно гадаешь, как дальше?… Есть ли в нашу деревушку тракторный след?.. Если туда приезжали недавно трактора за сеном, что стояло стогами по окрестным полянам еще с лета, значит, ты доберешься до деревушки по тракторному следу. А если давно не было тракторов, как тогда?.. Тогда в деревню будет только одна приметная тропа-дорожка, лыжня, след от двух широких лыж, что оставляла после себя наша почта, почтальонка Аннушка — это она исправно, раз в неделю навещала зимовавших в деревушке старушек, доставляла им редкую почту и еще что-нибудь, заказанное в магазине. Но лыжный след прочен только для лыж, а мои лыжи ждут меня в деревне. Значит, месить снег болотными сапогами, которые сейчас на мне. И это при тяжелом рюкзаке, ой, какая непростая работа!.. Вот почему еще по дороге, в автобусе, и соображаешь: было ли вчера-позавчера здесь богатое тепло, плавился ли снег под солнцем и в нашем лесу, там, где предстоит мне путь-дорога к нашей деревушке? А если плавился, топился, если снег за день как следует раскисал, то являлся ли вчера-позавчера по ночам мороз и собирается ли такой же мороз явиться сюда и в эту ночь?

Вот так, еще не добравшись до своей лесной дорожки-свертки, ты точно знал, что насты уже являлись, что по утрам после ночного мороза по таким настам и ты и доберешься легко до деревушки, а потому откладываешь пока встречу со своим озером, откладываешь на ночь — ночуешь в большом селе, чтобы по утру на какой-нибудь попутке добраться туда, где для тебя будто по заказу будет выстелен за ночь крепкий наст, ледяная корка, по всей твоей лесной дороге.

Бывало и так, что весна торопилась, опережала тебя и тогда в Петрозаводске, в аэропорте, тебе сообщали, что самолеты в Пудож пока не летают: здесь, мол, в Петрозаводске, снег со взлетной полосы уже сошел и посему самолеты уже сменили зимнюю обувь-лыжи на летнюю, а там, мол, в Пудоже, еще снега и снега и на колесах по этим снегам никак не разбежишься — вот и стоим, ждем…

Тогда вместо самолета ты доверяешь себя местному рабочему поезду и часа четыре трясешься в нем до Медвежьегорска, там ночуешь, а утром на автобусе катишь километров двести до желанного Пудожа, откуда по уже указанному маршруту, с помощью местного автобуса, попутной машины и пешком через горы снега добираешь до своего дома…

Если бы только такие трудности ждали меня на пути к моему Пелусозеру, то я, пожалуй, и сейчас стремился бы на весенний лед только туда. Но так случилось, что дороги к Пелусозеру по весне стали вдруг почти непроходимыми… Увы, вместе со всеми реформами рухнули местные авиалинии, а там напрочь расстроилось и автобусное сообщение. А дальше — стала вымирать и наша деревушка… Старушки, последние хранители тамошней жизни, одна за другой ушли, как говорится, в мир иной, и опустевшие на зиму дома тут же прошерстили вдоль и поперек местные и заезжие шаромыжники — и теперь там на зиму уже ничего не оставишь: ни дров, ни электрической лампочки, а тем более никакой снасти. Словом, осиротел мой край, опустился почти в небытие и оградился напрочь от всего живого до летних дорог.

Последний раз встречал я вместе со своим Пелусозером весну 1990 года. А дальше?… Словно чувствуя, что весенняя дорога к Пелусозеру скоро будет закрыта для меня навсегда, незадолго до этой своей последней весенней встречи напросился я по февральской оттепели на недельку в гости к своему давнему знакомому, что жил возле губы Чорги Онежского озера.

Погода в ту зиму стояла совсем дурная: глубокая оттепель легла на недавние снега и принялась их квасить, месить с водой так, что в самые что ни на есть, судя по приметам, угодные для морозов дни я бродил по льду Чорги в болотных резиновых сапогах и похваливал себя за сообразительность: вот, мол, какой я молодец — взял с собой на рыбалку вместо ящика складной стульчик. Вот, сидя на таком стульчике, затонувшем по самое сиденье в густой каше из воды и снега, я и старался соблазнить своими мормышками обитателей тайных для меня онежских вод…

Первую лунку во льду Онежского озера я просверлил почти у самого острова, поднявшегося над зимней Чоргой, как гигант-линкор, какими-то судьбами, занесенный сюда на зимний постой… Лунка очищена от ледяного крошева, снова чуть притемнена, вольфрамовая, темная с краснотой, мормышка капелькой ртути исчезает в глубине. Дно недалеко — метра три с половиной. И тут же кивок-пружинка поднимается резво вверх. Подсечка, и в лунке показывается ерш-недомерок, каких стыдно изводить даже на самом пустяшном водоеме… Снова мормышка исчезает в лунке и почти тут же следующий ерш-комочек, ощетинившийся всеми своими колючками, оказывается на льду.

Ерши атакуют мою мормышку, как ошалелые…

— Нет, братцы, такой разговор меня не устраивает…

Я отступаю от берега, надеясь, что здесь, где должно быть поглубже, ерши оставят меня в покое… Глубина — метров пять, и снова ерши и ни чуть не крупнее первых моих знакомых.

Еще одна лунка — глубина за шесть метров. Ершей пока нет, но не интересуются моей снастью и никакие другие аборигены. Нахожу глубину еще побольше — и снова никаких ответных сигналов не приходит ко мне со дна Чорги.

Вспоминаю указания своего друга по части местной географии и, отступив метров на сто от мыса острова, стараюсь разыскать луду — подводную возвышенность, самую ее вершину. Лед сверлится тяжело — шнек ленинградского коловорота почти сразу забивается сырым ледяным крошевом. Одна, вторая, третья лунки — есть луда. Глубина здесь метра три. Стараюсь привлечь внимание хоть какой-нибудь рыбешки. Меняю снасть — удочка с тяжелой мормышкой пока отложена, играю мормышкой — клопиком, затем предлагаю рыбам крошечные мормышки на совсем невидимой леске то с мотылем, а то без мотыля. Перепробовал все взятые с собой снасти. Ничего. Оставляю вершину луды и ищу скат в глубину слева и справа. К счастью, здесь нет пока ершей. И, наконец, хороший удар по мормышке как раз в тот момент, когда она, постучав по дну, чуть-чуть подскочила вверх и на мгновение замерла, чтобы затем немного покачаться и снова опуститься на дно…

Окунь не соглашается сразу предстать передо мной. Я не очень настаиваю и, наконец, поднимаю к лунке с шестиметровой глубины эдакого голубоватого разбойника граммов на триста пятьдесят.

Снова мормышка «стучит» по дну, снова, покачиваясь, зависает у самого дна, снова «стучит» и снова резкий удар по мормышке. И еще один мерный окунек достается мне.

Окуни заявляют о себе здесь только на шестиметровой глубине. Глубже никого пока нет. Нет никого и вверх по скату…

На льду появляется мой друг-товарищ. Управившись по хозяйству и вооружившись снастью с блесной, он разыскивает чуть в стороне от луды, на глубине, только ему одному известную рыбу. Здесь он нет-нет да и находил приличных сигов. И блесна у него узкая, белая — сиговая. Этой блесной соблазнялись порой и обитатели моря Онего посолидней: бывало, что попадались на такую снасть и местные лососи. Но чаще это случалось еще до ледостава, по глубокой штормовой осени. Тогда мой друг-товарищ, спортсмен-байдарочник, выбирался на своей байдарке туда, где гуляли метровые волны и как-то умудрялся еще в такой шторм не только удерживать на плаву свою тщедушную посудинку, но и ловко управляться и со снастью и с шальной добыче! Своих лососей, добытых подобным образом, мой друг-товарищ именовал не иначе, как тунцами — видимо, вся, как говорится теперь, экстремальная обстановка такой рыбной ловли не могла не придать и без того полулегендарному трофею некую особую силу-мощь, что, судя по