За кулисами путча. Российские чекисты против развала органов КГБ в 1991 году
Шрифт:
От этого разговора у Орлова осталось не просто неприятное, а, можно сказать, гадливое ощущение. Кто-то мог еще вчера, заглядывая в глаза начальнику, твердить о своей преданности и дружеском расположении, демонстрировать поддержку всех его действий и поступков, а сегодня, когда тот оказался один на один со своей бедой, — исподтишка оплевывать его, припомнив старые обиды и унижения, давать уничижительные характеристики и оценки. Орлов с трудом сдержался, чтобы не сказать что-то резкое своему собеседнику.
СТАТЬЯ: «…Конечно, много было вопросов об оценке деятельности нашего управления КГБ в те три августовских дня. По мнению А.С. Пржездомского и В.М. Кондратенко, к которому они пришли после ознакомления с документами, бесед с сотрудниками, встреч с депутатами Советов разных уровней, работники и руководство управления не могут
В последнем перед отъездом разговоре с Анатолием Николаевичем Орлов посоветовал ему, не дожидаясь очевидного решения, подать рапорт об отставке. Выслуги у него хватало, возраст был уже почтенный.
— Анатолий Николаевич, работать вам все равно не дадут! Скажу честно, уважаю вас и считаю достойным человеком. Но время сейчас такое… Да и недругов у вас немало. Даже среди тех людей, на которых вы рассчитываете…
Анатолий Николаевич поднял брови и внимательно посмотрел на Орлова, как будто хотел что-то спросить, но не решился.
Напоследок Андрей крепко пожал генералу руку и ободряюще кивнул. Тот сказал всего лишь несколько слов: «Спасибо хоть, что поговорили по-человечески». Больше Орлов Анатолия Николаевича не видел. Через некоторое время он, следуя совету Орлова, написал рапорт и вскоре был освобожден от должности, а потом и уволен на пенсию. До Андрея доходили слухи о том, что он где-то работает, а летом вместе с женой живет в маленьком деревянном домике в небольшом поселке на Куршской косе. Однажды, отдыхая в комитетском пансионате, Андрей с Олей, прогуливаясь по лесу, хотели даже зайти к Анатолию Николаевичу, но постеснялись. Впрочем, Андрей не был уверен, что тот будет рад встрече с ним, хотя через сослуживцев несколько раз передавал привет Орлову. Видно, запали ему в душу прямые и честные слова помощника Председателя Российского комитета.
Одноэтажный домик Анатолия Николаевича казался очень уютным, и все было бы хорошо, если бы не стоял он вблизи поселкового кладбища. Оля даже заметила, когда они проходили с Андреем мимо него:
— Как-то страшно, мне кажется, здесь жить, рядом с кладбищем.
Андрей тогда усмехнулся и ответил ей:
— Предрассудки! Место хорошее и домик хороший. А кладбище… Ну что же — все там будем!
Потом Орлов не раз вспоминал этот момент. Сначала до него доходили слухи, что недруги калининградского генерала неоднократно пытались отобрать у пенсионера дачу, обвиняя его в незаконном ее приобретении. Жалобы, комиссии, разбирательства преследовали Анатолия Николаевича еще несколько лет. А потом Орлов вдруг узнал страшную весть: генерал застрелился в своем бывшем рабочем кабинете, не оставив никакой посмертной записки. Даже сильному человеку, если он выбит судьбой из привычной жизненной колеи, не всегда удается найти себя в новой жизни. Особенно если рядом не находится настоящих и преданных друзей. А в памяти Орлова осталось крепкое рукопожатие Анатолия Николаевича на перроне Калининградского вокзала и его слова: «Спасибо, что хоть поговорили по-человечески».
Все эти истории вспомнились Орлову в бессонную ночь после встречи с Кузиным, который предложил Андрею сделку — продать его «друзьям» служебную информацию. Он воспринял само это предложение как личное оскорбление и долго не мог успокоиться. «Ведь он меня знает! Почему он предложил это мне? Неужели я дал повод подумать, что могу пойти на подлость?» — терзался Андрей.
Он встал, не зажигая света, оделся, прошел на кухню. Часы показывали половину третьего. Андрей так и не заснул, мысленно перебирая в памяти события последних дней. В голове все путалось: плач Елены Боннэр и декламация Жириновского, вкрадчивый голос Кузина и усталый взгляд калининградского генерала Сороки, «Библия» Гутенберга и указ Ельцина об объединении КГБ и МВД.
Наступивший после интенсивной работы вакуум вынужденного безделья угнетал Орлова больше всего. Привыкнув
работать в динамичной манере, не считаясь со временем и собственной усталостью, теперь он не знал, куда себя деть. Нет, Андрей, конечно, мог найти себе какие-нибудь занятия! Он мог читать книги и журналы, рисовать, обрабатывать свои разрозненные дневники, чтобы когда-нибудь потом сделать из них нечто такое, что можно было бы назвать повестью или рассказом. Впрочем, дневники у Орлова были абсолютно бессистемными. Сначала он пытался вести дневник, когда учился в школе. Но его хватило всего недели на две. Методично записывать, как некоторые, все происходящие с ним события и связанные с ними переживания Андрею не доставало терпения. Потом он не раз пытался делать это, будучи студентом МГУ, курсантом сержантской школы в латвийском городе Добеле, во время многочисленных походов и путешествий. Но результат был один и тот же: десяток страниц, исписанных аккуратным почерком, и потом… полный провал на несколько месяцев, а то и лет. Наверное, регулярно вести наблюдения за происходящей вокруг жизнью и своими чувствами — это очень сложная и требующая больших усилий душевная работа. По своему характеру и образу мыслей Орлов, наверное, не был приспособлен к такой работе.Андрей прошел в большую комнату, прикрыл за собой дверь. Теперь, не мешая спящим жене и детям, он мог зажечь свет. Эту комнату, которая выполняла одновременно роль гостиной и рабочего кабинета, только с определенной натяжкой можно было назвать большой. С одной стороны у нее было окно с балконной дверью, рядом стоял письменный стол с крутящимся кожаным креслом. Слева — стенка из темного дерева, у противоположной стены — раздвижной диван с массивными подушками. Телевизор, телефон, самодельный журнальный столик. В общем, как у всех, за исключением, правда, старинной фисгармонии, которую Андрей за бесценок купил несколько лет назад, сам отремонтировал и теперь иногда извлекал из нее звуки, удивительно похожие на голоса короля музыкальных инструментов — органа.
Андрей открыл дверку книжного шкафа, в котором у него лежали разные тетради с записями, альбомы с фотографиями, старые выцветшие документы, картонные коробки с вырезками из газет и журналов. Он и сам не знал, почему его потянуло к этому хранилищу прошлого. Как будто какая-то безотчетная сила влекла его, заставляла найти что-то такое, что именно сейчас было нужно Андрею. Для чего? Может быть, для того, чтобы почувствовать, что все происходящее с ним временно и не имеет никакого значения перед бездонной пропастью Времени.
Пробегая взглядом по корешкам толстых тетрадей и папок с документами, он уже понял, что ищет именно тутетрадь. Тетрадь в жестком глянцево-красном переплете с надписью «Еженедельник». Наверное, за всю его сорокалетнюю жизнь это был единственный дневник, который Андрей вел не по дням, а записав сразу всё за две ночи вслед за событиями. Это были самые страшные дни в его жизни. Это были дни, когда умирала его мама.
Орлов сел в кресло, открыл первую страницу и в который уже раз стал читать строчки, написанные им тринадцать с липшим лет назад. До сих пор он читал дневник каждый год в февральские дни очередной годовщины смерти мамы. Сначала слезы застилали ему глаза, а к горлу подступал плотный комок так, что он не мог дышать. Это было и в первую, и во вторую, и в третью годовщину смерти мамы. С каждым годом слезы стали набегать на глаза реже, и читал он знакомые строчки гораздо спокойнее. Но время от времени что-то сильно сжимало сердце и он откладывал тетрадь в сторону. Чтобы близкие не видели его слабости, Орлов, как правило, доставал эту тетрадь глубокой ночью и, уединившись, читал, читал, читал…
ДНЕВНИК: «Я купил эту тетрадь, чтобы вести дневник, записывать свои мысли и рассуждения, делать анализ тех или иных событий, своих и чужих. Я намеревался начать все это 2 февраля 1978 года — со дня своего рождения. Сегодня уже 25 февраля, вернее, 26-е, так как часы показывают 12 часов ночи. Начинаются новые сутки, новый день.
А всего две недели назад, 11 февраля, умерла мама.
Мне очень не хочется сейчас что-либо писать. Я устал. Но я должен, пока прошло еще не так много со дня смерти мамы, попытаться вспомнить все эти страшные дни и записать их здесь — в этой книжке, чтобы, может, через несколько лет, перечитывая эти записи, еще раз пережить все эти события, это страшное горе, обрушившееся на нашу семью, на меня… Мне сейчас очень, очень плохо. Умерла мама… Попытаюсь вспомнить прошедшие дни — этот страшный февраль…»