За мной следят дым и песок
Шрифт:
— Ведутся профилактические работы. Тренинг по перфекционизму.
Сикст Телефонный свистел, и ему отзывался алчный гуд песьих мух, выгнанных из персти египетской, чтобы населили собой все полости, и переклички инсектоидно-серпентоидных рас — под базальтовыми плитами на чреве земли, куда утоптали монстров — недопредметных, но верных погубителей. А может, так, со свистом пролетают над рубежными рвами, полными перебитых фраз, и несутся в выгреб римские каникулы, перебрав все оттенки и шрифты дня и года и потеряв аппетит к смертной пище, но оставив кое-кому кое-что — за беспокойства: дорожную разметку, звон уговора и флер исполнения…
— Значит, старый баобаб печатает беспосадочный перелет через Антарктиду? — спрашивал Сикст. — А жеманный ангел, назовем его — Зет, подруга примордованных,
Глория отвечала в туманной манере предсказательниц, гуляющих в выспренних переметах ярмарки или в охапках иных карнавалов, и старалась не сбиться на Кумскую сивиллу, стремглав стареющую.
— Для преображения действительности по вашим указаниям потребуется еще несколько уточнений. Но помехи вскоре рассеются, вы зайдете на цели, и обнажится корень…
— Обнажится, как этот засранец, что играет у них палача и все не дождется своего входа в пиесу, — отмечал Сикст. — Перерядил в свой черный капюшон секиру — и выставил ее на испуг коридорных, а сам шатается и заглядывает во все двери… То дай ему сигарету, то поделись телефоном и глотком кофия, расскажи, где грузовой лифт и обсуди Книгу мертвых…
Глория прощалась нежным вздохом, отсоединяла конкистадора и, угнетенная ничтожностью и несвоевременностью, и долготой дела Мориса, сухо сообщала:
— А я уже разрабатываю перспективный план.
— Хорошая параллель. Хотя, признаюсь тебе как художник художнику, — отзывался Морис, — мне всегда хотелось обновить жанр. Двинуть вместо плоского перспективного плана — роман-пролог с названием глав: «За год до события»… «За два дня до события»… «За час и минуту»… «Спустя сутки»… — Морис сделал паузу, чтобы внести еще строку в свое сочинение, и осевшее под ним кресло, бывшее вертлявое, подавившись тяжестью, чамкало и подвизгивало. — А само событие оставить в тени и даже не указать, какого рода… Кому это важно? Лишь бы позволило — пить кровь из Реми и Мартена… — говорил Морис, оттягивая стаканчик. — Кстати, сколько лет Мэй Уэст?
Взоры Глории полнились недоумением.
— Настоящей Мэй Уэст — или настоящей труболетки, кто размахивала предметом, похожим на перст судьбы, и силилась меня парализовать?
— Кому это важно? Например, какой-то тип у Хичкока без конца вопил: сколько лет Мэй Уэст?
В крайнем доме отстала дверь, и продернутая сквозь окно улица пребывала расколота — в самом основании, расщеплена в устоях: длиннополое чужое парадное надувалось, колотилось и начерно колотило — кого-то в кулисе, не решающегося проступить, очевидно, подавленного — бесповоротностью шага, и наскребал в расселине скалы — дух свой или маков цвет плоти. Но беспорядок сообщал квартальной растяжке — ненадежность.
Зита тянулась к городскому телефону, вырезанному из натюрморта — на подоконник, и задумчиво взирала — на черную метку улицы: мечущийся между стеной и дверью громоздкий стебель — возможно, столь аспидный, что не обязательно вкушать его и довольно — лишь прикоснуться, например — взглядом? Зита ждала, стряхнет ли растение плод, сподобится ли выплюнуть какую-нибудь тварь — разумную или отекшую на четвереньки? А может, сундук денег, внебрачного младенца, чашу с сердцем героя? И все наши защемленные желания… коим, лучше, пожалуй — в темноте. Или выйдет ветер с выветрившейся совестью — и подметет последнее, что у вас есть?
Поминутно сквозил четверг — обводящий: сквозная ограда в медных буфах, обнесшая градский парк — или половину земного променада, нарезанную — на верстовые прутья, на да и нет, на мосты гуляющих и пропавших, на свет и тени, накрошив камень и дерево — на арки, плафоны, флероны и их перерывы… и пока стволы изобилия оступаются из румяного туфа дня — в ледовитые голяки сумрака, с медленного времени на стремнину, из крон сквозит затянувшийся хлам: сучья тромбонов и горелых кларнетов,
и застрявшие в перекрытиях кринолины вальсов и циркули чарльстонов…Зита передразнивала Глорию и, сойдя на потустороннее, подвывающее контральто, тоже пророчествовала.
— Неистинное вскоре разоблачит себя. Хотя некоторые знаки намекают: ваша воля может остаться невостребованной… Допустим, пожалует нечаянный король.
— Нам как раз не хватало нечаянного. Неангажированного профсоюзного лидера. Или мастера по искусственному дыханию? — мрачный Морис пускал колыханье по всем своим переборам, наложениям и закладам, и в очередной раз справлялся о времени — и листал на мониторе прославившиеся честностью часы: от Королевской обсерватории в Гринвиче — до цветочных не то в английском, не то в женевском саду, до нюрнбергских с Фрауэнкирхе… Биг Бэн оттирала Спасская башня, подтягивались Венецианская часовая, и Староместская ратуша и звонница из Дубровника, а вслед за «Всемирным временем», скрасившим берлинскую Александерплац, всходили циферблаты, насевшие друг на друга — у вокзала Сен-Лазар: извольте — «Время для всех». Опять воскресение вокзала!.. Кое-где тьма была еще далеко, и чье-то солнце не догадывалось, что представится закатиться, но сиял ровный день, а если корчилась ночь, наверняка — предыдущая… и Морис несколько успокаивался.
Бросив темно-голубой таксомотор — в бездарном простое, а надувающихся удовольствиями кузин и присных — в их низости, Зита расчесывала натюрморт — на вазы с благовониями и на чаши с водами для полоскания рук и иных омовений, и на еще какой-нибудь габарит и костяк, и репетировала эфир с Нашей Регентшей:
— Несмотря на ваше отсутствие, все вышло — первый сорт! Невзирая, благодаря… Наш успех — чистый ваш!.. Боюсь, боюсь звонить! Если б — так себе не пришла, но ведь умудрилась не прийти на одно мероприятие — трижды! — здесь движение вновь падало, и плескались некоторые сожаления и неудовлетворенность: — Наверняка — никакой мертвечинки, это у меня — нервное переутомление! Отрыжка от заказчика… А для смелости, — лихо возглашала добрейшая, — шампанского!
Шампанское изливалось пенной глицинией, Зита окуналась в цветущее — по ресницы и нащупывала в остатке пирожных какой-нибудь постшампанский птифур, сливочный поцелуй, и уже смеялась:
— Воображаю Нашу Регентшу — закурившей в постели из тонкого, моментально воспламеняющегося белья… Или неудачное знакомство? Замах на ее здоровье шаром для боулинга? Бильярдным кием, пригошней шашек… Или под ее домом выкапывали станцию метро, и ее спальню протаранил КамАЗ? А может, потоп? Жуть!
Глубже в улицах пела флейта — или чей-то пустой флагшток, убоявшийся перемены власти и зажевавший свой флаг — до последнего промелька… Русла звенели — течениями и влечениями, винными погребами, и бункерами и бандитским подпольем — на пути к истечению, бряцали анкерком луны и колясками солнца и лодок, а может, возгоревшимися черепами, одни отвечают на все предложения — огнем, а другие — покатившейся водой… и обваливали — единицу слеза, и глушили стоны подопечных Зиты, оставленных ею — на время потех, восходящее к неопределенному. Или журчали, булькали и кровоточили душевные раны брошенных, пока те следили виновника всех своих несчастий, отпускного козла… или эту козу Зиту?
Песни походов, растрепавшиеся вкруг флейт, поднимались и будоражили — и вдруг разламывали входы снизу доверху, чтобы вбросить в компанию — всклокоченного субъекта, сбившего дыхание и чуть не сбившего Зиту, однако успевшего — к летам своей юности, проживаемой при неясных обстоятельствах. На первое место в выбеленных одеждах ворвавшегося, будь они — бейсболка козырьком назад, или майка и шорты, наплывал — голубой нагрудный квадрат с номером 5597, относя нумерованного — к каким-нибудь длиннейшим, необозримым, упавшим за горизонт бегам и к чистому искусству рекорда, или к доставке важных вестей — из былого в грядущее, а может, спасительных лекарств — умирающему, или спасительного пива… или устремленным к последней прямоте, наследник всех скороходов, вестников, марафонцев и наследник — беглых черт тех и этих, беглой речи и, возможно, таких же выводов, итого — несомненный гранд.