За мной следят дым и песок
Шрифт:
— Ваша собака сопровождает вас в пути? — предполагал Морис и, поеживаясь, оглядывался, опасаясь встретить — подкравшегося, оскалившегося вурдалака. — Надеюсь, она с новой силой будет хватать вырывающихся вперед… Но лучше отползайте к рыбе. Мы почти уверены, что она — рыба. Минимум альтернативных версий, и за — ее красноречивое молчание.
— Что ни есть, у меня с крючка не соскочит! Бери, где дают, советовала моя бабушка.
— Мне кажется, я встречал вашу бабушку! — сообщал Морис и набарабанивался из багровой реки отчаяния. — Не далее как третьего дня Создатель выслал навстречу мне — праведников… не помню, одного или одну… или меньше. Пропитанный хмелем мужлан и с такой же неотесанной женушкой вели по улице — прелестную незнакомку, аристократически хрупкую, сапфирно-бледную, лицо
— Бегун, остановившийся столь впопад, хорошо владеет своим телом. У вас, конечно, нет соперников — на расстоянии удара? — спрашивала Глория и отважнее любой сестры милосердия выносила с баррикад — подбитых борцов за свободу, и заботливо укладывала у себя на столе: чистый ангел Флоренс Найтингейл… точнее, вырезала фигуры маникюрными ножницами — из картонной салатницы.
— Впрочем, лучше поведать историю, командировавшую мимо меня — сразу двух праведников, — говорил Морис. — Старинные простолюдины-супруги, не покладающие рук, натрудившие их — в размах гири, влекли по безостановочной улице — падшую барыню в очочках… вернее, падающую, то ли принявшую не свою, но чужую меру, то ли столкнувшую крепость духа — за нетвердость походки. И как остро двое, не считающие ни труды, ни время, всем существом превосходили красотку в великодушии и благородстве!
— Которая из шести — моя бабушка? — интересовался Гранд.
— Цифры плавающие, — уклончиво отвечал Морис.
— С ними взломанный циферблат! Взломан и тоже вычерпан большой ложкой — до минуты, до горчайшей! — так в вострубившем телефоне Глории трубил глас скорбящий. — Неужели так и пасутся в натюрморте? — спрашивал Сикст. — Или старый завсегдатай порносайтов влип в компьютер по самое не могу — и ни туда, ни назад?
— Как только я уточню данные и сверю реквизиты, я вам сразу перезвоню, — отвечала Глория.
Сикст трубящий, желающий насытиться из священных посуд, уговоренных в сервиз «Глория», подхватывал:
— Когда я заслушаю рацпредложения от обитателей всего нашего диспансера и запрошу чертежи… Скажи непробиваемым, я крайне удручен их желанием — не исчезать, — говорил Сикст. — Гони их в шею! Готов помочь — деньгами, оружием, взрывчаткой. Конечно, хочется без садизма, но — как пойдет… Кстати, у нас тут где-то бродит палач.
Красноокий фиал — гранат разнимал на дне своем — последние зерна солнечного света и пересыпал в угли осыпавшихся красных ворот, намечал шатающимся по складам натюрморта в пунцовом свете — срок: пределы пунцового.
— Надо собрать для покусанной Р. — утешительный приз, — говорила Зита. — Дары волхвов, понимающих о диабете. По нашей пяди не пройдет! Артрит, подагра, кто с ними? Помчусь на такси и заодно ей заброшу.
Плиссированный пакет с витыми ручками, с любовным посланием от чистящих порошков на боку с готовностью подставлял Зите недра и раззуживал скрытые возможности.
— Белки, чуточку жиров и шиш с прицепом углеводов… клетчатка, фрукты в натуральной коже… Просто цветочная пыльца! — радостно приговаривала Зита. — Пусть бросает в свой организм витамины и полудрагоценные минералы… и всего Менделеева… — и добрейшая придирчиво укладывала, втискивала и уминала… однако натюрморт, как казалось Морису, не сжимался, но, напротив, только добрел и, кажется, припахивал новые территории.
Над местечками воспарив и взирая на пряжу ржи — с высоты почти журавля, или кондора — на бьющиеся в грозе гавани, забитые кляпом парусов, мадам Бренвилье, нежно поддерживаемая Морисом за талию, совершала вечерний моцион — и падала камнем вниз и подхватывала брошенную в отрогах торта розочку, и брала на крыло.
— Зизи, хлопотунья! — взывал Морис. — Если ты присядешь — в ожидании, когда стол сам проследует
из красной стадии — в бурую и скомпрометирует себя естественным образом, и то выйдет быстрее!..— Моя бабушка, — сообщал Гранд, — обожала сидеть на улице на раскладном стуле и наблюдать, как мир старится и бледнеет. А для навару продавала какой-нибудь минимум-миниморум… мизерные туфельки на неходячих — и приговаривала: время — образцовый бальзам. Принимайте по ложечке, и все ваши беды — как рукой… Только что ж вы халкнули — сразу флягу?!
Отпустившие куст и склон и забывшие свое место тени выхватывают — луговину площади, бразды бульваров и в запале кренят поворот шоссе — к чему-то еще беднее, чем сентябрь и его печали, то ли удаленье уничижительно, то ли правды противоречивы, палят дуплетом, рифмуют те и эти варварки… Там, за сорванным поворотом — дождь не то пополам со снегом, не то пополам с березой, в белых деснах которой — оставшийся в абсолютном меньшинстве золотой зубец, и тарахтящий шишак на макушке, ворона пророчествующая… Не то обломок баллюстрады в фасетках воды и впутанные в баллюстраду гипсовые гирлянды берез, не то дрезина — на припудренной снегом узкоколейке в небо… Туча в дальних верховьях — или олива в пять туч сокрушения, в вуалях-треф… Впрочем, поворот все тот же, а понадобись обитатели ночи, тоже навербуют из местных…
— Не видели, куда я положила треклятую визитку с телефонами треклятого агентства? — растерянно спрашивала Зита, приподымая тарелки и кубки. — Я должна немедленно заказать машину-электрик и мчаться, нестись, лететь. Нет, вообще-то мне бы пошла и маренго…
— По-моему, эта девушка от наших поставщиков немножко в интересном положении. Кто-то отложил в нее человеческую личинку. Не босс? — спрашивала Глория. — Хотя ужинала у нас — не только за себя и за босса, но за первого зама и за начальника охраны… Или она не в той молодости? Значит, бескорыстно зачерпнула пятнадцать килограмм. Шестнадцать тонн! Эта бывшая приятельница автомеханика, а в будущем — правопреемница многодетной сети автосервиса, но лучше — кого-то нефтяного… носящего имя того кошака, что порвал маму… и кто ее выпустит на надувном плоту — в это будущее?
— Кстати, надо ей позвонить и справиться, хорошо ли добралась… — спохватывалась Зита и вновь прочесывала блокнот и искала другой нужный номер.
— А твоя самая богатенькая клиентка, нарядившаяся — в такое болеро, что просели даже лимоны… Что-нибудь, наконец, решит к нашему прибытку? — спрашивала Глория.
— Между прочим, она божилась завтра же принести недостающие документы — и подписать все, что мы ей подсунем, — уверяла Зита. — Одна засада — бэби. Их утренняя няня в отгуле — на чьей-то свадьбе, у полуденной няни по утрам — фитнес-клуб, а сама записана в солярий — загар как-то скис, а там — шопинг… Но если притащится к нам с бэби, просила, чтоб в метре над плинтусом — ничего острого!
Не долистав блокнот до нужного номера, Зита с воодушевлением отставляла телефон и шла в поход на острое — и заглядывала в гроты или в поточные, путающиеся подворотни под тем и под этим столом.
— Изолировать и дезавуировать кнопки, скрепки, булавки, бритву… Карандаши, заточенные на совесть… Степлер, штопор, шампуры… Шприцы и швейные иглы… — Зита дотошно осматривала насыпи и буераки. — Спицы, ножи, топоры, монтировки… Жуть, я же чуть не проморгала два наших кактуса! Кто-то месяц назад вытирал с подоконника и стер кактусы на пол…
— Няня первых сумерек и няня первой звезды… — бормотал Морис, и любовно облизывал зарозовевшие крылышки и брюшко мадам Бренвилье и подсказывал: — Не забудь про шипы на розах!
Отпускаются принцы слов — на свободу от слов их. Во славу свободы слова! К тому же рано или еще раньше все связи развяжутся, и сочетавшие то и это слово — в землетрясения и в лавину, и в птиц в антресолях рощ и бессонниц, и стянувшие — в ревность или в разлуку, и в кого-то спускающихся по косогору — будь они чья-то осиротевшая котомка, распутный козел или спускающийся из тучи — подзорный луч… Отпускаются те и эти сочетания слов — от прилежания и горячности… И благородный козел, разящий наших врагов — непомерным духом своим, отпускается — от непорочности духа, а непорочность выпускает дух.