За мной следят дым и песок

Ворвавшийся спешно запахивал родившую его дверь, немедленно поджимал спиной, запечатывал собственными лопатками — и излучал уверенность, что этот заслон догоняющим не проткнуть.

— И тут нечаянный король! — непринужденно возгласил Морис. — Мы как раз о вас говорили!

— Обо мне? — непонимающе переспрашивал ворвавшийся наследник. — Говорили про меня?! — и в замешательстве оглядывал присутствующих. — И где вы узнали, что я к вам заверну? Я и сам не подозревал! Я бежал штрафной круг и, кажется, сорвался, а в этом выкошенном коридоре только ваша дверь выглядела живой…

Морис отчерчивал гримаску.

— Мы провидели ваше прибытие… — и небрежно объяснял: — В нашей конторе целых две визионерши. Пока — целых.

Ворвавшийся несомненный Гранд отирал запястьем лоб под кормой бейсболки или стирал о плечо сырую скулу и не вполне деликатно спрашивал:

— А вы вообще кто?

— В отличие от вас мы знаем, кто — мы, но не знаем, кто вы, — отвечал Морис, и кресло под ним подтверждало коллекцию тяжких скрипов. Морис церемонно представлялся: — Каста «Жрецы». Хотите порасспросить о конечном продукте нашей напряженной деятельности?

— В день, когда я… Не помню, что я хотела сказать… — начала Глория и прерывала себя на полуслове. — Зато буду абсолютно счастлива — в день, когда перестану зависеть от посторонних и их привычек! Среди которых — лежалые. Наш коллега, — раздраженно поясняла Глория наследнику, — обожает пугать всех вошедших фразой: а мы вас только сейчас обсуждали. Так что не вообразите себя — властителем наших дум. Но какими судьбами — прямо к нам? — светским тоном спрашивала Глория. — К кому конкретно? Бросить корни — или навылет? То есть хотелось бы уточнить: цель вашего визита — брак или пустые глупости?

Ворвавшийся отпадал от двери и перезавязывал шнур растерзанных во многих бегах туфель — подкованных толи шипами их скоростей, то ли иглами краснолесья и черпнувших пески пепла, снега или лунный грунт и подклеенных летучей травой… И оправлял на себе голубой нагрудник с номером и, прилежно отрясая налипшие на него штрихи превзойденных путей — на почти кладбищенское: на останки крабов, зарытых в салат, предлагал:

— Слушайте, вы меня не видели, идет? О-кэй? Меня здесь не было.

— Значит, чесали в Общество слепых, но ошиблись дверью? — понимающе произнес Морис. — Или намекаете на наше дерьмовое зрение — и у вас случайно с собой образцы лучших в мире очков и контактных линз?

— Кому рассказать, как мы вас не видели? — спрашивала Глория. — У нас есть мотив? Кроме естественной склонности ко лжи? К введению в заблуждение? Возможно, такой драп выдают не от невинности, и улепетывающий — дорогого стоит? У вас ведь не арестованы средства? — спрашивала Глория и в досадах листала фолиант «Желтые страницы», и желтые не успевали раскрыть себя во всей желтизне и давились телефонами и адресами. — Ну хорошо, мы ослепли — даром, а вас заурядно потянуло на сладкое.

Ворвавшийся Гранд наконец вонзал взоры — в сердце участка, точнее — в разбитое сердце: погромленный натюрморт. И снимал с развалин выспренную единицу — канапе с куриным паштетом, с маслиной, укрывал за щекой и, плюнув в кулак — застрявшую в маслине пулю, вбрасывал ее — в битву лапифов с кентаврами, то есть в конде банановое, подрезанное.

— Если обнаружат, что я сбился со штрафного круга, назначат еще один штрафной, — объяснил он. — Спросите у черта, где его нарежут!

— Лучше спросим: кто — режущие? — говорил Морис. — И с какой заключенной в круг прогулки вы сбились — в наш посредственный коридор? Кстати… — Морис скорбным оком озирал пробившую конде маслинную пулю. — Вы случайно не голодны? У нас есть чем обласкать ваше чрево. Уносите сколько сможете, а я надеюсь, вы сможете — много. И не забудьте — для режущих… Подмажьте таинственные клинки — и не задерживайтесь у нас, не то взыграют!

Зита отдувала сколотое, отшелушенное и соскобленное, содранное и счесанное — в промзону натюрморта, в холмы уставших посуд, и задумывалась: пускать на свалку — сегодняшние предметы, если так похожи на завтрашние? Если передрали, перестрочили — до буквы, не выправить ли безотходное производство? И смотрела на Мориса в гневе.

— А почему гость должен питаться всухомятку, если через нас протекают реки черные и зеленые, косматые и пурпурные, и я уже включаю подогрев? Хотите кофе или чай? С лотосом? С листом бергамота, с листом смородины? — спрашивала Зита.

— Боже, сколько прихлебателей приросли к бедняге листу! Сколько нахарчников на его нежном загривке! — Морис скрипел зубами.

— Угощайтесь взахлеб, как у родной бабушки! — радушно предлагала Зита. — Вы удачно застали банкет, еще не завалившийся во вчера! — и отзывала из промзоны недоконченные салатницы, и пододвигала к Гранду экземпляр от зазевавшихся — последний турновер с шампиньонами. — А может, натуральный выжатый гранат? Выжатый апельсин? Или сто фронтовых? — подмигивала Зита и пылко возражала Глории и Морису: — Иногда правые бегут от неправых! Гениальные ученые — от сплотившихся ретроградов. От инквизиции. От палачей. От войны. От землетрясения… Из рабства! От зубного врача. В мире столько зла… Поэты бегут от толпы!

— Штрафной круг — это плоско. Поэт, бегущий от черни, меня устроит… — решала Глория.

— А я за версию: бегущий от своего преступного прошлого, — замечал Морис. — К преступному настоящему… — и, читая и перечитывая пронумерованную часть облачений ворвавшегося, тоже сдавался любопытству. — Это широковатое вам в груди число — статья со слипшимися подпунктами или номер камеры? Или количество эпизодов в вашем деле? Кстати, можно не убегать от зла, но обратить к нему лицо — и сразиться!

— Или спеться с ним, — отмечала Глория и объявляла Гранду: — Кто бы вы ни были, если не спонсор, наш рабочий день кончился.

В спевках, спешках и в сени дев, или в воскресении кое-каких стадий натюрморта Гранд деловито изучал — стабунившиеся резервуары: брюхатые и вогнутые, отчетливые и обтекаемые, на ножках и на усах — и всего на йоту надорваны, загнуты и стоптаны, но разгладились, пошли пятнами, но не сломились, празднующие — вторую жизнь, и если не вполне каплющие через край и не половинчатые, то и не выедены до плюсны, и пока Зита отыскивала для поступившего в жрецы отдельный планшет, а для яств — инструмент-черпало укладистое, скверно оттаивающий от прыти уже срезал пробы оттуда и отсюда — ножом, выхвачен из теплого тела «Мальвина» и наспех отерт о нагрудник-5597, изъят из разлагающегося — на килограмм зефира, на два яйца, и на парный орган — стакан песка и стакан масла, и также на орехи…

Пилигримы уносят день — на запад или дальше, за кромку, где сходства случайны, где меняют минуты — на бриллианты или на голубые и пестрые птичьи яйца… или на яйцо птицы Рух. Каждый день выгоняет непременных пилигримов, кому и уносить, что узрели — как не тем, кто отроду не сбивается с силуэта, не вечно идущим и не ведающим запинки? Не пренебрегающим — ни скорчившимся у заставы бродягой, так втянувшимся в надорванные одежды, что и не поймешь: молодой хват или старец? Или спящая красавица? — ни скучающей перед ним тарелкой с серебром, ни распоследним: прикорнувшим рядом — желтым псом с вкраплениями черного пса, с вкраплениями побоев, ни вставшей пред этим — треснутой розеткой для варенья из полтины… Как не уносить утренние правды, если к вечеру выгорают, как добрые дела, и разборчивые невесты уже кое-что прощают, а домы веселящихся превращаются — в домы сетующих, из вертоградов их уходят — цвет и ветер, из вертоградарей — честь, а реки наполняются кровью, в крайнем случае — обескровленным… И найдут ли обратную дорогу?