За Сибирью солнце всходит...

— Кто там?

— Это я, мама, Петька! — услышали мы басок. Петька стоял весь в снегу, от него шел пар, в руках он держал лыжи. Мы его просто не узнали. Он стал выше, на нем белый полушубок, серая шапка со звездой, портупея.

Ах, если бы кто знал, как я гордился Петькой! Я ликовал, я чуть не прыгал от радости! Наш Петька — офицер! Ни у кого из байдановских ребятишек нет брата-офицера! Петька рассказал, что едет на фронт и заехал всего на день. Я радовался, примеряя Петькину шапку, пробовал надевать портупею, полевую сумку... Мама, бабушка и сестры радовались меньше меня. Они хорошо понимали, куда едет Петька, Да и сам он был немножко грустным, хотя старался не показывать виду. Он стал еще стеснительнее. Когда утром в хату стали входить байдановские ребята, женщины, девчата, старики, Петька при входе каждого посетителя вставал с табуретки, шел входящему навстречу и крепко пожимал ему руку. При этом он сильно краснел и часто помаргивал глазами от смущения.

К вечеру следующего дня Петька уехал на попутной машине. А мне оставил свои лыжи, настоящие фабричные лыжи! И еще он мне оставил красную звездочку, такую же, какая была у него на шапке. Я прикрепил звездочку к своей поношенной шапочке и не отцеплял ее несколько лет.

НАША ШКОЛА

В школу я пошел после Петьки и сестренок. Слушая, как они готовят уроки, я выучил наизусть много стихотворений, начал читать, а потом писать. Одно стихотворение выучил лет в пять и никогда не забуду его. Я часто рассказывал его бабушке.

И прежде чем укрыть в могиле Навеки от живых людей, В Колонном зале положили Его на пять ночей и дней...

В первом классе мне учиться не пришлось. Когда пришел первый раз в школу, учительница Анна Федоровна спросила у нас, кто умеет читать и писать. Я признался. Анна Федоровна дала мне букварь и попросила прочитать, ткнув пальцем в слова, написанные по слогам: «МА-МА МЫ-ЛА РА-МУ». Я засмеялся. «Ну, читай! Ты же говорил, что умеешь». «Давайте я прочитаю про Ленина», — предложил я и перелистнул букварь. В самом конце его я нашел страницу с портретом Ильича и рассказ о нем. Я начал читать быстро, не по слогам. Тогда она дала мне «Книгу для чтения», где буквы были мельче. Я и там читал так же быстро и правильно. Анна Федоровна переспросила, все еще не веря: «Так ты и писать можешь?» — «Могу, давайте!» — «Напиши, что хочешь». Я долго думал, что написать. Вот ведь умею писать, а сейчас все из головы вылетело. Потом вспомнил, как под диктовку бабушки писал письма отцу на фронт. Я обрадовался находке, обмакнул перо и стал выводить: «Письмо пущено». И снова задумался.

Трудно писать без бабушкиной диктовки. Анна Федоровна занялась с другими ребятами. Я думал о том, что написать отцу, какие новости ему сообщить. Ага!.. «Во первых строках своего письма сообщаем тебе, что мы живы и здоровы, того и тебе желаем». Конечно, писал я тогда с ошибками, пропускал буквы. «У нас отелилась Лысуха. Я хожу в школу. У тетки Василины ночью кто-то корову украл. Свиней пасти я буду теперь до обеда, а после обеда мне в школу надо...» Больше я не мог ничего придумать. А тут и Анна Федоровна подошла. Она посмотрела в мою тетрадку и сказала: «Молодец! Я тебя пересажу во второй класс». Мне было все равно, лишь бы ходить в школу. И меня «пересадили». «Переводить» у нас не говорили, потому что в школе была всего одна классная комната. На двух рядах парт сидели в первую смену первый и третий, во вторую — второй и четвертый классы. Так что никуда никого переводить не надо было, стоило пересадить на другой ряд — и ты уже в другом классе.

Однажды Анна Федоровна решила с нами инсценировать рассказ о девятилетнем мальчике, который помогал коммунарам, а затем попал в плен к врагам и не выдал тайну, как его ни пытали. Я играл роль этого мальчика. В рассказе были такие слова: «А через час он сидел (уже не помню, где сидел) и уплетал колбасу». Эти слова надо было превратить в сцену. На репетициях Анна Федоровна давала мне вместо колбасы корку хлеба и говорила: «Ешь и делай вид, что ты очень хочешь есть». У меня эта сценка выходила лучше других, потому что мне не надо было «делать вид», я действительно сильно хотел есть. Анна Федоровна решила, чтобы во время спектакля я ел не хлеб, а настоящую колбасу. Кинулись искать колбасу. Переспросили всех ребят, но так во всей деревне и не нашли кусочка колбасы. И я на спектакле снова с удовольствием съел кусочек хлеба...

Вскоре к нам пришел новый учитель, Михаил Яковлевич. Он был наш, деревенский, но мы его не знали раньше. Он еще до войны ушел в армию, стал офицером, а в войну его ранило в ногу и руку, и он вернулся домой. Ходил он прихрамывая, говорил чуть заикаясь. Чаще всего видели его улыбающимся тихой улыбкой. Любили его в школе все ученики, но мальчишки особенно. Михаил Яковлевич почти всегда начинал урок с какой-нибудь шутки или рассказа о своем детстве, учебе при попе. Много он нам поведал о войне, и всегда в его рассказах выходило, что никто не сможет победить нашу армию.

Большинство наших ребят было из украинских семей, дома говорили по-украински, но в школе на уроках отвечали по-русски. При этом невольно перемешивали русскую речь с украинской. Михаил Яковлевич поправлял ребят, но так, что никто не обижался.

Помню, Михаил Яковлевич добился того, что нас в школе стали кормить обедами. Посещаемость была стопроцентной и... больше, потому что в школу стали ходить даже те, кто бросил ее год-два назад. Ходили кто в чем, чуть не босиком, по морозу и снегу, но ходили.

Идем в школу, берем с собой по бутылке молока. Терпеливо высиживаем два урока, ждем большую перемену. В класс из коридора долетает звяканье крышки о чугун на плите. Там тетя Нюша варит для нас пшеничную кашу. Наши носы так и поворачиваются против воли к двери, к запаху разопревшей каши. Но вот она уже на наших партах, в алюминиевых мисках, горячая, ароматная. Мы разбавляем ее холодным молоком из бутылок и приступаем к обеду. И как всегда, каждый настороженно ждет непременную просьбу одного из ребят:

— Добавки! — Это Федя Круть просит. Многие из нас тоже были бы не прочь попросить добавки, но если бы добавку давали каждому, то каши варить надо было бы вдвое больше. Мы съедаем свои порции и молчим. И за то спасибо. Но Федя Круть не выдерживает. Он рослый мальчишка, и аппетит у него соответствующий.

А с каким нетерпением ждали мы субботу. Не потому, что она — последний день учебной недели, а потому, что по субботам у нас были уроки пения. Михаил Яковлевич сам очень любил петь, хотя пел не очень хорошо, и умел организовать нас.

Мы прямо за партами поднимаемся на ноги и поем нашу любимую, которая была для нас гимном:

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой темною, С проклятою ордой! Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, Священная война!..

И обязательно пели: «Ленинград мы не сдадим!»

После этих двух песен садились и, уже сидя, пели разные, а чаще всего:

На опушке леса старый дуб стоит, А под этим дубом партизан лежит, Он лежит, не дышит и как будто спит, Золотые кудри ветер шевелит...

Часто за пением проводили по два-три часа. И кто знает, какому байдановскому мальчишке тогда не хотелось скорее вырасти, чтобы полететь на самолете защищать Ленинград, отомстить за смерть партизана, над которым рыдает его мать-старушка!..

КАК ДЯДЯ ЯША НА ТОМ СВЕТЕ ПОБЫВАЛ