За Сибирью солнце всходит...

Сейчас тетя Дуня ходит с большим животом. Говорят, что виноват председатель колхоза Петр Кирюхин. Несколько лет назад его прислали вместо нашего байдановского, посланного на какую-то учебу. Тетя Дуня еще молодая и красивая, и Кирюхин с первых дней, как приехал в Байдановку, стал приставать к ней.

И вот теперь, как тетя Дуня идет на работу или с работы, председателева жена Аксютка встречает ее возле своего дома и каждый раз обливает помоями. Тетя Дуня не обороняется, не убегает, только лицо рукой закроет... Потом дома зло и обиду срывает на ребятах. Они тоже не убегают от матери, а только закрывают лицо руками и говорят: «Ну чо ты? Ну чо ты?..»

Живут Рогозные бедно. Голая хата с большой русской печкой. В углу возле печки — ухват и кочерга. Самодельный стол и лавка. Небольшой сундучок, уже давно пустой. Несколько чугунков, ведро и кружка, стоящие на лавке. Ни штор, ни рушников, ни занавесок. Железная койка накрыта рваным рядном. Зимой у них в хате очень холодно. Самое большое сокровище этой хаты — балалайка-трехструнка. Кроме Гришки, никто на ней не играет. А научил его игре Петро Земляной, брат тети Дуни, пацан лет тринадцати. Гришка играет еще не очень здорово и номеров у него немного: «Располным-полна коробушка», «Светит месяц», «Подгорная», «Выйду ль я на реченьку». Балалайка дала трещину, когда тетя Дуня «походила» ею по ком-то из ребят. И Гришка теперь прячет ее, чтобы она первой не попадалась под руку матери.

И еще одно Гришкино превосходство передо мной: он только собирается в школу, а уже читает. И не букварь, а легко читает газету. Не то что его ровесник Андрей Кравченко. Байдановский учитель обошел все дворы, чтобы переписать первоклассников. Записал и Андрея. А тот говорит родителям: «Ну как же я пойду в школу? Вы только сами подумайте — ведь я же неграмотный!» А Гришку, наверное, уже года два в Байдановке зовут грамотеем. За ним даже утвердилось это как прозвище — Грамотей.

Характером и повадками, походкой и разговором Гришка походит на маленького старичка. Он сильно не резвится, никогда здорово не хохочет, плачет тоже сдержанно. Его маленькое лицо уже покрыто морщинками. Даже сутуловат по-стариковски. Приходит к нам, разговор начинает с бабушкой.

— Здравствуйте, бабушка! Ванька-то дома?

— Здраствуй, Гриша! А нашо тоби вин?

— Да хотел поговорить с ним трошке. Не отпустите ли вы его со мной в Пироговку? Хочу сходить к бабке Карпичихе, узнать насчет семян огуречных. Мать велела сходить.

— Так семян и я могу дать.

— Так-то оно так, — рассуждает Гришка, — да ведь мать велела. Не сходи — знаете, что будет... Горя не оберешься...

— Ну если так, то сходите. Да недолго.

— А чо нам там долго делать. Всего — туда и обратно...

И вот мы с Гришкой запузыриваем в Пироговку по проселочной дороге. Несемся и рысью, и вскачь, и галопом. Когда бежим вскачь, Гришка изображает колхозного жеребца Дончика, у которого во время бега в боку ёкает селезенка. Гришка заламывает в мою сторону шею, косит на меня глазом и произносит гортанно звук, похожий на ёканье конской селезенки: «О-о-о!» Выкидывает ноги, взметывает за собой дорожную пыль. Я делаю то же самое. Иногда, мы как застоявшиеся и ожиревшие жеребцы, лягаемся ногами, ощериваем зубы, делаем угрожающие движения друг к другу, ржем по-лошажьи: «И-о-о-го-го!» И все бегом, бегом.

Стоп, приехали! Полтора километра позади, и перед нами крайняя изба деревни Пироговки. В ней-то и живет бабка Карпичиха — не то дальняя родня, не то хорошая знакомая Гришкиной матери.

Назад мы идем с гостинцами: бабка Карпичиха дала нам по два крашеных яйца, оставшихся после Великодня. Гришки в руках еще два маленьких узелка — один с огуречными, другой с тыквенными семечками.

На подходе к Байдановке нас встречает ватага прицепиловских ребят. Прицепиловцы — это жители одной маленькой улочки нашей деревни. То даже не улочка, а какой-то отросток с одним рядом домов в десяток. Это отросток взрослые часто называли аппендицитом и Прицепиловкой. Пацаны и подростки Прицепиловки издавна слывут задирами и постоянно из поколения в поколение враждуют с жителями двух других байдановских улиц.

Среди встретившихся нам прицепиловских ребят оказалось несколько человек, имевших счеты с нашими старшими братьями. Среди них был и сын председателя колхоза Толька Кирюхин. Тем более, с Гришкой у него счеты были и по линии родных: это его мать каждый день обливает помоями тетю Дуню.

Ребята стояли на дороге. Мы подошли к ним поближе и заметили, что они играли в «свинопаса»: из дорожной пыли было сооружено несколько лунок, в которые ребята уже успели помочиться и насыпать сверху сухой пыли. Внутри этих бугорков — жидкое пыльное тесто.

— А, Грамотей! Свиней пас? — спрашивает Толька Гришку. Мы уже хорошо знаем, что ни утвердительный, ни отрицательный ответ не спасет от горсти грязи, поэтому молчим.

— Пас! Пас! — заорали пацаны, забирая в руки каждый свою лунку. — Пас! Пас! — Комья грязи и пыли полетели в нас со всех сторон. Когда «боезапасы» у оравы кончились, мы открыли глаза. Я увидел, что Гришкина светло-голубая сатиновая рубаха вся в черных пятнах. Эту рубаху мать сшила ему к школе и он, идя в Пироговку, надел ее впервые. Больше у него нет рубах и скоро не будет. Есть старая — латка на латке, — в которой он ходит дома.

— Да вы чо, ребята? Вы же мне рубаху измазали, это же мне в школу...

— Ничего, грязь не сало — прилипла и отстала. — Что у вас в карманах? Ну-ка покажите!

Мы показали наши гостинцы. Толька подошел к Гришке вплотную, стал рассматривать на его ладони яйца. Потом резко ударил по Гришкиной руке и выбил яйца, они, уже расшмякнутые, упали в пыль. Но Гришка на провокацию не идет. Он спокойно говорит:

— Думаешь, мне жалко, что ли?

— А думаешь, мне жалко? — говорит Толька.

— Пойдем, Вань, — предлагает Гришка мне.

— Пойдем. — Мы шагнули вперед, разомкнув окружавшее нас кольцо. И наверное, так бы и ушли благополучно, если бы пошли шагом, спокойно. Но мы, отойдя десяток шагов, пустились бегом. Прицепиловцы восприняли это как вызов и бросились за нами. Все тот же Толька Кирюхин догнал Гришку и сделал ему подножку. Гришка упал. Упал и я, поскольку держался за него. Мы быстро поднялись и снова оказались в окружении.

— Давай подеремся! — предлагает Толька брату.

— А зачем нам драться? Мы же вас не трогаем. — Гришка по-прежнему спокоен. А Толька бледный, губы у него белые, нервно сжаты. Он берет Гришку за грудки. Тот попытался отстранить его, и этого было достаточно, чтобы считать драку начатой. Толька сильней цапнул Гришку за ворот рубахи, дернул и разорвал от манишки до нижнего рубца. Вначале в Гришкиных глазах было недоумение, потом они наполнились ужасом. Упав на дорогу, сгреб разорванные края, соединил их, будто надеялся, что есть еще чудо, которое может сделать рубаху целой. Катается на дороге, бьется головой о землю, словно припадошный, и кричит, что-то совсем непонятное, Я тоже плачу, глядя на него, я уже знаю, что ждет теперь Гришку.