За спиной у музыки

А ведь правда! Только в случае со стихами не знаешь, что именно потерялось. Но знаешь, что: а) очень нужное, б) где-то здесь, возможно, на самом видном месте, в) другие искали — не нашли и г) когда найду — то-то радости будет!

Индеец-чероки Секвойя придумал алфавит своему племени во время гражданской войны, потому что ему было обидно, что другие солдаты получают письма из дома, а его соплеменники — нет. Алфавит состоял из 84 букв и назывался «живые листья». Через два года чероки были поголовно грамотны.

Только в стихах бывает, что слова утверждают, ритм отрицает, синтаксис сомневается, а поэт не знает, кто из них прав. А если и знает, то не скажет.

Я вас не читала. Я редко читаю. Только когда болею.

Дай вам бог здоровья!

Публичное чтение стихов — предательство. Мне доверили страшные тайны — а я проболталась, выдала их случайным людям, подвела хранителей тайн, возможно, потеряла их доверие…

Публичное чтение только что написанных стихов — детский стриптиз.

Чувство собственного ничтожества как движущая сила. Которая заставляет одних мучить (в пределе — уничтожать) себя, других — мучить (в пределе — уничтожать) других. Первые становятся творцами (или сумасшедшими), вторые — тиранами (или сумасшедшими). Первые строят ночлежки на своих костях, вторые — дворцы на чужих. Первым любая награда кажется незаслуженной, вторым любое поклонение кажется недостаточным.

Когда всё только начиналось, начальница говорила С.: «На работе надо больше улыбаться!», редакторы говорили мне: «В ваших стихах мало боли». С. тогда переводил на онкологических операциях, а я писала о счастливой любви.

Когда умирает настоящий поэт, оказывается, что все его стихи — о смерти.

Вывеска:

СЭКОНДХЭНД

ЭКСКЛЮЗИВ

Чем длиннее стихи, тем слабее иллюзия, что они продиктованы свыше: небеса немногословны. К тому же, чем больше скажешь, тем больше соврешь.

А правда, что поэт в России больше чем поэт?

Неправда. Больше, чем поэт, нет ничего.

Не: читатель узнает в стихах то, что его окружает, а: читатель отрывает глаза от книги — и не узнает то, что его окружает.

Тувимская традиция горлового пения разрешает многоголосие только солисту, хор должен петь в унисон, хоровое многоголосие считается фальшью.

Точка в конце стихотворения — это восклицательный знак, вид сверху, по шляпку вбитый одним точным ударом.

Музыка в Нью-Йорке

Центральный Парк, пруд, изумрудный, как суп-пюре из шпината, гренки черепах, беседка у самой воды, в которой мы по обыкновению сидим со своими книжками и тетрадками. Но что это за звуки? Мимо нас медленно проплывает лодка. Тургеневская девушка, пригорюнившись, сидит на корме, а напротив сидит юноша и… Всматриваюсь в отражение, более четкое и подробное, чем оригинал. Да, так и есть: юноша играет на арфе. На маленькой арфе. Спасибо тебе, юноша, — теперь у меня всегда есть готовый ответ на вопрос, какой он, Нью Йорк.

Беседка — та же, день — другой, и погода — другая: шумная оперная гроза, звездный час литавриста. Приходится потесниться: в нашу беседку сбегаются веселые мокрые люди. Ты откуда? — задаем мы основной нью-йоркский вопрос самому веселому из них. Из Италии, — отвечает он. — Я музыкант. — На чем играешь? — На губной гармошке. — Вау! — У меня обширный репертуар. Я играл даже концерт для губной гармошки с оркестром. Дирижировал Темирканов. Знаете такого? Из России.

Музыка, малая моя родина, соотечественники мои, музыканты… Сколько соотечественников встретила я в Нью-Йорке! Даже спортсмен, летавший на роскошных гоночных коньках (парк — тот же, сезон — другой), оказался трубачом Кливлендского симфонического и пригласил нас на концерт своего оркестра.

Пришли на концерт. А это что-то новенькое! В холле к колоннам приделаны стеклянные козырьки, вроде телефонных будок, внутри — наушники. Надеваю, нажимаю на кнопку… Ах вот оно что! Теперь всякий может познакомиться с исполнителями и программой вечернего концерта заранее. И решить, стоит ли тратить деньги на билет (самый дешевый — 25 долларов). А нет денег — послушать музыку прямо тут, в будке. Можно даже ухитриться нажать на кнопку одновременно с ауфтактом дирижера. И выйти на улицу покурить вместе с разодетой публикой из партера. Впрочем, людей в кроссовках в партере не меньше. Сегодня дают ораторию. Открываю программку — и слезы застилают глаза: передо мной — стихи. Стихотворение под названием «Сопрано»: колонка имен и фамилий. Следом — стихотворение «Альты». «Тенора». «Басы». Возле некоторых фамилий — звездочки, отсылающие к сноскам: «иногда тенором», «иногда альтом». Ниже обнаруживается и поименный список оркестрантов. Таким незамысловатым способом оркестровая яма из братской могилы превращается в пьедестал почета, слова «скрипка», «контрабас», «гобой» — в дворянские титулы. Не безымянные солдаты, не пушечное мясо муз — гордые творцы, знающие: человечеству не обойтись без их пум-пум и тили-тили. Вообще в Нью Йорке нет толпы. Вернее, она рассыпчата, как правильно сваренный рис. Каждое зернышко отдельно. Даже в метро в час пик вас никто не толкнет. Но обязательно улыбнется, если встретится с вами глазами. Потому что ни у кого нет сомнений: у каждого есть имя, и оно значится в программке какого-нибудь очень хорошего концерта.

А какой концерт был самым хорошим? Тот, на котором Гидон Кремер прял из кокона скрипки тончайшую серебряную нить, опутывал зал паутиной, и после невозможно было встать, даже — пошевелиться? Или тот, на котором Эмерсон-квартет играл фортепианный квинтет Брамса, и мне досталось так много музыки, что я чувствовала себя воровкой — вдруг вся музыка досталась мне, вдруг остальные слушатели ушли ни с чем и скоро меня изобличат? Или вагнеровская «Смерть Изольды» (Нью-йоркский филармонический оркестр, за пультом — Ливайн), заставившая залиться краской стыда, словно музыка выдала мою самую глубокую, самую сладкую тайну? Аvе тебе, равнобедренный треугольник Линкольн-центра! Слава тебе, негасимый фонтан на площади, от которого, как от сказочного камня, открываются три дороги: прямо пойдешь — в оперу попадешь, налево пойдешь — на балет, направо — в филармонию. Где я пролила больше слез? Наверное, все-таки в опере…

Я была в Метрополитен-опере двенадцать раз. Я могла бы перечислить оперные постановки, которые там видела, в строго хронологическом порядке — что-то вроде дон-жуанского списка (видела и «Дон-Жуана», его порядковый номер в моем списке — седьмой). Или — карменского? (Видела и «Кармен», № 10, с Ольгой Бородиной в заглавной роли, обольщающей только красотой голоса, но обольщающей — смертельно!) Нет, не женское это дело — любовные списки! Женское дело — плакать, сидя в ложе, над участью Виолетты (как будто я не знала, чем все это кончится!) и вдруг понимать, что это — цитата из фильма «Красотка». Или глазами, полными слез, следить, как удлиняются тени цветущих сакур — «Баттерфляй» (№ 4), полнолуние, Пинкертона все нет — и вздрагивать от слов сидящего рядом американца, моего Пинкертона: «Нагасаки. Американцы — в Нагасаки…» О Метрополитен-опера — сбывшаяся мечта оперы о самой себе! Опускаются, словно знамена сказочного государства, гобелены Шагала на фасаде (днем их берегут от солнца), поднимаются к потолку сияющие репейники ламп, зажигаются светлячки на пультах в оркестровой яме… Осталось нажать на кнопку монитора, прикрепленного к спинке переднего кресла, и прочитать титр: «Турандот. Акт 1» (№ 1). И забыть обо всем на свете. И хохотать во все горло («Золушка» Россини, № 12), не вполне понимая шуточки, скрытые в английских титрах. Но американцы вокруг смеются так заразительно! Никогда прежде мне не приходилось слышать в оперных театрах такого счастливого смеха. И аплодисментов в антракте, в фойе, под которые молодой человек подхватывает девушку на руки и кружит ее, кружит… «Что это значит?» — «Он сделал ей предложение. И она согласилась. В Америке принято делать это в необычных местах. Они выбрали оперу». Я тоже выбрала бы оперу. Вот только какую? Пожалуй, «Пеллеаса и Мелизанду» Дебюсси (№ 11). Нет, слишком печально. Лучше — «Турандот», amore mio!

Элтон Джон, Избранное. Лед Зеппелин, Полное. Билли Джоуэл, Хиты, т.3. Битлз. Лучшие рок-песни. Равель, «Гробница Куперена». Григ, Песни. Вагнер, «Тангейзер» (партитура). Бетховен, Сонаты, т.1. Офенбах, «Сказки Гофмана» (партитура). Классические шедевры, адаптированное издание. Гендель, «Мессия» (Партитура, два экземпляра). Штраус, «Дон Жуан» (партитура). Я сижу на полу в книжном магазине «Барнз энд Ноблз» перед шкафом «Ноты» и списываю подряд названия с корешков. Мне хватит денег, чтобы купить что-нибудь одно (ноты в Америке не очень дорогие, дешевле, чем в Европе). Я выбираю адаптированное издание классических шедевров. Я видела подобное в загородном доме знакомой адвокатши, прочла его с листа от корки до корки на ее «Стейнвее», почувствовала себя виртуозом. Да и всякий почувствовал бы, играя «Лунную сонату», «Героическую симфонию», «Фантазию-экспромпт», «Маленькую ночную серенаду» и еще пару сотен вечных хитов в тональностях не более одного-двух знаков, в простенькой двух-трехголосной фактуре. А все равно выходит красиво! Фи, — кривятся снобы, — как можно! Но почему бы и нет? Зато каждый, самый что ни на есть начинающий — в свои шесть или шестьдесят лет— пианист может потрогать любимую музыку, подержать ее в руках. Таких нот я не видела нигде, кроме Америки. В Америке же я видела их в каждом книжном магазине, находила на каждом пианино — почти во всех домах, где я бывала, имелось пианино.

А что имелось в Доме Музыки частного колледжа города Альбукерке (штат Новая Мексика) — ни в сказке сказать, ни пером описать! Десятки роялей, все инструменты симфонического оркестра, вооруженная до зубов студия звукозаписи, богатейшая нотная библиотека, зал для репетиций и театральный зал с оркестровой ямой и всяческой машинерией… «Тут мы ставим оперы. В прошлом году поставили „Волшебную флейту“, — сказала мне учительница музыки, в переводе на русский моего детства — пеша. Я опешила. Все-таки мы в колледже, по-нашему — в общеобразовательной школе! „Сколько же детей учится музыке?“ — „До шестого класса обучение игре на каком-нибудь музыкальном инструменте обязательно, начиная с седьмого ученики сами решают, продолжать ли музыкальное образование. И больше половины продолжают“. Мы с пешей идем в ее кабинет. В зале репетирует оркестр, в другом — хор, из классов доносятся всевозможные звуки му. Мы открываем кабинет, рояль, шкаф с нотами и поем дуэтом Перголези, Пёрселла, Моцарта, то и дело от избытка чувств заключая друг дружку в объятия. Мы хорошо поем. Правда хорошо. Слышите, вы, выдаватели виз! (Мое интервью в американском посольстве: Вы часто летаете в Америку — почему? — Я поэт, я читаю свои стихи в университетах. — И кто же ваш любимый поэт? — Мандельштам. А ваш? — Мой — Есенин. Я старомоден. — Почему же! Я тоже люблю Есенина. Раннего. — Вы получите визу через два дня. — И тут в соседней кабинке раздается густой баритон: „Я вас люблю, люблю безмерно!“ Видимо, у певца попросили доказательств, что он певец.)