За все в ответе

П л а т о н. Цела.

П е т р. Пиво с тараночкой — высший деликатес!

П л а т о н. Петр, скажи, ты любишь свою землю, людей своих, государство свое?

П е т р (вспыхнул, тихо). Только вам я могу простить такие вопросы!

П л а т о н. Любишь, иначе и немыслимо. (Помолчав.) А знаешь, кто больше всего вреда приносит нашей земле, людям, государству? Маленькие временщики!

П е т р. При чем тут я?

П л а т о н. При том! В тебе тоже временщик проклюнул… Через пять лет, мол, меня, может, и не будет на этой работе… Другой, мол, отвечать будет — вот она, философия временщика. Дров наломает, напакостит, напутает, грядку свою испоганит — и на другую работу! Сам уйдет, или перекинут его… Сухим из воды! За каждый год, за каждый месяц, за каждый час своей работы отвечай! Умрешь — тогда память о тебе ответит за дела твои. Иначе немыслимо… (Помолчав.) Говоришь, в крайнем случае — выговор. Эти выговора в печенке у народа сидят!.. Выговора! Все выговора, вынесенные в стране, можно в один сейф собрать! Понял — в один сейф! А бракованные стройки, заводы, уничтоженные реки, тысячи испорченных машин и на миллиарды рублей бракованных тряпок… Это ведь те же самые выговора, но их в сейф не упрячешь. (Усмехнулся.) И на человеке его не увидишь. Вот если бы выговор, как гирю, на шею вешали сучкиным сынкам, чтобы поясница у них трещала. Вот так, Петр…

П е т р. Послушать вас, так за каждую мелочь — под суд?

П л а т о н. Труд человеческий как свой ценить надо! Человека ценить и себя!

Лида наливает Петру и Платону пива.

«Жильцы»!.. А можно их иначе назвать, а то ведь они налоги платили, чтобы вас в институтах учить… Выучили, а вы их — в шум и в гам на Качаловскую…

Л и д а. Выпейте, ораторы.

П е т р. Я аудитория, а оратор у нас один — отец.

П л а т о н. Есть такие, сынок, которые мне разные прозвища придумывают — и стяжатель я, и корыстолюбец, и скряга… Пускай себе. Иногда видишь: трубы валяются поржавевшие, цемент под дождем мокнет… И мне жаль, поверь, как своего, прямо душа болит… Потому что все это — наше… общее… государственное. Хотим жить хорошо? От завода до последней соломинки, до гвоздика, до кирпичика — все беречь нужно! Скупыми быть! Не транжирами и не равнодушными. А заботливыми! Хозяйственными! Иначе и немыслимо!

П е т р. Пора кончать диспут.

П л а т о н. Пора… (После паузы.) Пока не поздно, сынок, напиши куда следует… Напиши: ошибся. Сознайся, что ошибся. Пусть строят не там… Сядь и напиши.

Л и д а. Так просто — сядь и напиши.

П е т р (удивленно). О чем писать?

П л а т о н. Пиши, что жить там людям нельзя. И докажи.

П е т р. Хорошенькое дело! В строительство уже вложены десятки тысяч рублей. Призываете быть скупыми, а тут — тысячи на ветер. Кто нам такое позволит?

П л а т о н. А истратить миллион на дом, в котором жить будет хуже чем на каторге? Миллион — это еще большая расточительность… Да еще и неуважение к людям… Так что, пока не поздно, пиши…

П е т р. Собственно, с какой стати я должен держать отчет перед вами за свои служебные дела?

П л а т о н. Я твой отец.

П е т р. Из пионерского возраста давно вышел.

П л а т о н (не сдерживая гнева). Из возраста моего сына никогда не выйдешь! Тебя не Петькой называют, а Петром Платоновичем! А значит, Платон за тебя и за дела твои тоже в ответе. И совесть рода своего не дам пачкать!

Л и д а (пропела).

«И сказала мама: «Шалостям конец. А как жить-трудиться — скажет вам отец!»

Петр бросил в ее сторону сердитый взгляд.

Просто вспомнила.

П е т р (ему не по себе, налил пива, пробует улыбнуться). Напишу… Подтвердится, прекратят строительство, а меня — с работы…

П л а т о н. Жаль… да уж ничего не поделаешь. Так случилось. Найдешь другую.

П е т р. Такая работа, как моя, на дороге не валяется.

П л а т о н. Какую уж дадут.

П е т р. И из партии тоже.

П л а т о н. Может, и из партии… И опять — ничего не поделаешь. Значит, не может партия таких держать! Она есть и должна быть чистой! Совесть свою очистишь, вину трудом искупишь — может, и восстановят.

П е т р (ударил кулаком по стулу). Хватит, наигрались словами… (Опомнился.) Простите, не сдержался… Но и вы тоже… У государства хватает организаций, которым положено проверять и следить.

П л а т о н. У государства вас — миллион, за всеми и не уследишь, а у меня вас — четверо. Каждого должен видеть и за каждым посматривать! Испокон веков так родителям велено!

П е т р. Вас не убедишь… Давайте хоть передохнем…

П л а т о н. Напиши, а потом уж и отдохнем.

П е т р. Что? Что писать?!

П л а т о н. Я, Ангел Петр Платонович, хочу признаться…

П е т р (хрипло). Ну и пишите!

П л а т о н. Писать будешь ты!

Затемнение.

Слышен голос Платона: «Я, Ангел Петр Платонович, признаюсь, что решение о строительстве жилого дома по улице Качаловской ошибочно. В этом и моя вина…» Голос Платона замирает.

Возникает песня под гитару: «А ветер времени все подгоняет корабли, корабли, корабли…»

4

Ранняя осень. Двор Платона. П л а т о н мастерит. Входит К р я ч к о, наблюдает за Платоном.

К р я ч к о. Пыхтишь уже, Платон… А почему? Дети изматывают здоровье родителей. О Павлике не слыхать? А как Петр? Переживает?.. Такая работа была, а теперь — рядовой инженер. Квартиру оставил. Стыдно стало, и к отцу! А Лиды не видно. Бросила? Такая красавица, ей небось деньги нужны, а рядовой… не тот коленкор. И Федор, вижу, все ходит со своей врачихой… У них до сих пор все в тумане? Дети! (После паузы.) Твои хоть на воле, а моего — на три года в колонию… Ездил проведать… Там такая шпана, что попа туда посади — выйдет бандюгой первого сорта! (Вынимает из кармана пузырек.) Зашел вот в аптеку, купил ландышевых капель. Ты еще крепкий, а я на лекарствах… (Посмотрел за забор.) Маляр идет. Пьяный в стельку. К тебе, видно.

Входит м а л я р, что он пьян, заметно не сразу.

М а л я р (окинул взглядом двор, словно желая убедиться, что кроме него здесь еще только двое. Подошел к Крячко). Гражданин Крячко, активист и агитатор, член товарищеского суда, жэка, отец арестанта… Какие еще у тебя чины? Вспомнил: пенсионер! Ничего не делаешь, а тебя кормят, одевают… А зачем? Удобрение для общества! Вот ты кто!

К р я ч к о. Маляр! Ты кистью своей стены малюй, а людей не трогай.

М а л я р. Не сердись, товарищ Крячко. Я не по злобе. Просто я начал людей изучать… В анфас они красивенькие, а с тыла облеплены кизяком жизни… И хочется мне составить книгу «Кто есть кто?».

К р я ч к о. С себя начинай.

М а л я р. Я личность сложная. Ты, Крячко, смотрел когда-нибудь в длинную трубу, что лежит на земле? Глянешь — и далеко-далеко виднеется кружочек пустоты. Вот такой мне иногда моя жизнь представляется… И с той стороны и с этой — пустота. (Садится на стул, голова тяжело падает на грудь, мгновенно заснул.)