Заброшенный в природу

— Она к нему заходила?

— Да, сеньор, но я повернул доктора на бок и накрыл его одеялом до головы. Так что она ничего не поняла. Но сказала, что после обеда снова зайдет.

Я побежал наверх по лестнице. Хесус за мной. Вбежав в спальню, я увидел, что доктор лежит спиной к нам, накрытый одеялом до подбородка. Я обошел кровать с другой стороны. Он и вправду выглядел уснувшим. Правда, кожа лица пожелтела, но желтый оттенок она имела и раньше. Ну надо же! Кто бы мог ожидать такого от Хесуса! Я посмотрел на него и встретил его испуганный взгляд. Смотри-ка ты! Ай да Хесус!

— Отлично, Хесус! — я похлопал его по плечу. — Мы с тобой далеко пойдем. Ты правильно сделал. Хорошо, что догадался!

— Э, сеньор, мы тоже не лыком шиты! — ответил он, довольный похвалой.

Я еле сдержал смех и снова взглянул на его лицо — одновременно самодовольное и испуганное, такое вот нелепое сочетание. Но сдержался и потянул его за собой в коридор. Мне не хотелось говорить в спальне, где находилось тело доктора. Мне казалось, что он меня слушает и смотрит на меня. Я представил себе, что его дух расположился где-то в воздухе, скрестив невидимые руки с подвижными невидимыми пальцами, и наблюдает за мной с легкой, насмешливой улыбкой — с симпатией, но вместе с тем, с иронией. Интересно, что в коридоре это чувство меня покидало, словно я мог быть уверен, что дух не пройдет сквозь дверь.

Выйдя в коридор, я тут же показал Хесусу объявление-некролог.

— Но сеньор, — заметил он, не скрывая, что неприятно удивлен, — ведь вы должны были отпечатать некролог с известием о смерти доктора? Ведь нужно же сообщить, что он умер?

— Хесус, ты что, дурной? — перебил я его. — Разве из этого объявления не следует, что доктор Монардес умер?

— Я-то понимаю, сеньор, но…

— Но что?

— Не знаю, — ответил Хесус, глядя на сообщение. — Мне кажется, что-то тут не в порядке… Но чем больше я смотрю, тем труднее мне сказать, что именно…

— А, мне это знакомо, — махнул я рукой и стал спускаться по лестнице. У меня еще были дела. Я не мог стоять и слушать кого-то, кто не знал, чего хочет сказать. — Иди и сообщи дочерям доктора, — крикнул я через плечо. — А я расклею объявления.

— Ладно, сеньор, — согласился Хесус.

Он уже вышел за дверь, когда я вспомнил, что не сказал ему еще кое о чем. Я крикнул, чтобы он подождал, и побежал к нему из кухни, где брал столярный клей.

Скажи им, что последним желанием доктора было, чтобы его вынесли отсюда и отпели в доме Марии. Скажи им, что доктор ненавидел этот дом и повторял, что он его убил.

— Неужели, сеньор? — спросил Хесус. Мне показалось, что в глазах у него зажегся лукавый огонек.

— Да, именно так, — подтвердил я. — Наверное, они огорчатся и растеряются, а потому не сделают все как надо. Я рассчитываю на тебя. Вынесите его отсюда на носилках. Болван де Бризела поможет тебе.

— Хорошо, сеньор, — ответил он. Да, без сомнения, глаза его смеялись. Было видно, что он все понял. Черт бы побрал этих хитрых мужичков!

— Если все пройдет удачно, оставь на столе в кухне красную ленту, которую ты завязываешь на шее Паблито.

— Хорошо.

— Давай, иди, — сказал я ему и похлопал по плечу.

Он кивнул и вышел. А я пошел обратно в кухню, потому что клей-то я взял, а рулон с объявлениями забыл. Я уже открыл дверь, как неожиданно со двора до меня долетел голос Хесуса.

— Все получится, сеньор!

Да, все получится! Я мог рассчитывать на Хесуса больше, чем ожидал. Вот что значит — общие интересы, как они сплачивают людей! Да, доктор прав — миром правят деньги. Именно они — источник крепкой дружбы.

«Как по мановению волшебной палочки, — подумал я, беря со стола рулон с объявлениями. — Сеньор дель Вале, сеньор Диас, Хесус… Я убежден, что и нотариус Серрега поможет. Деньги — как волшебная палочка. Взмахиваешь ею — и оп! Взмахиваешь снова — и оп! Взмахиваешь — и оп! Тот, кто придумал деньги, был великий фокусник. Чудодей».

Было два часа пополудни. Солнце уже нещадно палило.

Но все-таки хорошо, что я нахожусь по эту сторону магии. Если находиться по другую, то в лучшем случае будешь ее обслуживать, а в худшем — она обернется против тебя. А что будет, если магия обернется против тебя? Даже думать не хочу — тогда несдобровать.

Я вышел на улицу и направился в сторону рынка. Мне хотелось начать именно с него.

Рынок на улице Ферия был заполнен людьми. Я расклеил там несколько объявлений и вернулся обратно на Сьерпес. Нужно было обязательно расклеить еще около больницы «Сан Хуан де Дьос» и на площади Сан-Франциско. От Сан-Франциско я отправился к бирже и кафедральному собору. Биржа — очень важное место. Мелкие торговцы обычно на Ферии, а вот крупные — все здесь. Лучшей клиентуры еще поискать! На Площади песен царило большое оживление — и не столько из-за торговцев, сколько из-за рабочих, которые достраивали биржу. Это было огромное уродливое здание — абсолютно в стиле Хуана де Эрреры. Ведь Эскориал — тоже дело его рук. Кто-то должен запретить ему строить что бы то ни было — ну, разве что только гробницы. Какое счастье, что кафедральный собор строил не он. Когда я впервые приехал в Севилью, я был поражен. Я никогда прежде не видел такой огромной, такой величественной и прекрасной постройки. Я наклеил два объявления возле его дверей. Потом поднял глаза кверху, к Хиральде. Статуя Веры снизу казалась маленькой черточкой в небе.

Солнце отражалось на блестящей поверхности ее щита, будто в маленьком стеклышке, как в песчинке, Пелетье. Но тот, кому пришло в голову использовать статую как флюгер, был поистине изобретательным человеком. Если уловить момент, когда поднимается ветер, можно увидеть, как статуя поворачивается и словно осматривает город — вечером она повернута в одну сторону, а утром — в другую. Вера… Этот мир полностью прогнил, он — как испорченный плод, который грызут черви-деньги. Он — пленник природы, и его давно пора выбросить на свалку. И только Вера этого не знает и неустанно вертится под порывами ветра, держа щит в одной руке и пальмовую ветвь в другой. Пальмовая ветвь указывает направление, откуда дует ветер.

Но я что-то расслабился, а сейчас не время. Отсюда я отправился к дворцу Алькасар и расклеил там еще несколько объявлений на стене рядом с парком. Затем вошел в парк со стороны улицы Санта-Крус и пересек его в обратном направлении. Выйдя на Пуэрта-де-Херес, я продолжил путь к больнице «Каридад», где повесил еще одно объявление. Потом пересек Темпрадо и пошел к Золотой башне, оставил объявление и там. Ареналь — прекрасный квартал — красивый, богатый. Поэтому я клеил объявления прямо на оградах, хотя отлично знал, что завтра их оттуда сдерут. Одно объявление я наклеил даже на стене дома дона Мигеля де Маньяры. Надо сказать, что дон Мигель приобрел завидную славу, в некоторой степени благодаря городским сплетням, а также благодаря писателям, кочующим цыганам и их песням. Только не под своим именем, а как знаменитый любовник дон Хуан. Впрочем, говорят, что когда он соблазнял женщин на севере, то представлялся как дон Хуан Тенорио. Что ж, он искупил свои грехи, построив больницу «Каридад», даже доктор Монардес лечил там больных.

Отсюда я направился через Сан-Висенте и Сан-Лоренцо, прошел по улице Имаген, которая, как всегда, была заполнена народом, и вошел в квартал Макарена. Здесь живут люди победнее, так что я решил особо не расходовать объявления. Конечно, бедные в Севилье не похожи на бедных в других местах, в этом Сервантес прав. Но все-таки они бедны. Денег им вечно не хватает и приходится жить в полурабстве, если так можно выразиться. Почему? Да потому что они согласны так жить — вот главная причина. Как говорил доктор Монардес, если они перестанут креститься и возьмут в руки палки, положение быстро начнет меняться. Но они добровольно согласились, чтобы деньги их поработили, словно деньги — это часть природы. Какая глупость! Природа являет нам себя по-разному, однако она всемогуща — о, еще как! Она огромна, всесильна и несокрушима, а деньги — это мерзость, жалкая человеческая выдумка. Но ведь и люди жалки, потому и наделяют деньги большой властью. И если вокруг тебя все предпочитают жить подобным образом, считай, что ты попал в помойную яму. Но не может быть, люди искренне считают, что это добрый порядок вещей. Однако в нашем пропащем мире добром ничего не добьешься, абсолютно ничего. Во всяком случае, каких-то важных свершений. Важные свершения достигаются силой или обманом, или их сочетанием, но никак не добром. Доброта всего лишь множит отбросы. Обычная жизнь простых людей проходит в размышлениях о доброте среди бедности и лишений. Люди радуются незначительным вещам, а потом умирают. И на этом все заканчивается. Ничего особенного.