Зачарованное озеро

До не особенно острого умом козопаса доходило медленно, как до заморского зверя гирафиуса. Дошло, наконец. Багровея, он вскочил со стульчика, замахиваясь палкой, сгоряча кинулся к Тарику, но

калеченые ноги подвели, и он упал, забарахтался в траве, изрыгая проклятья, полез в карман... но Тарик ухватил Тами за руку, и они смеясь кинулись прочь, пока не отбежали настолько, что громкая ругань стала почти не слышна.

— А байса и в самом деле новехонькая, никто у нас на улице ее не слышал, — сказал Тарик, все еще смеясь. — Мне в Городе вчера рассказали...

Тами перестала смеяться, глянула серьезно:

— Тарик, а это хорошо — смеяться над калеченым?

— Калеченый калеченому рознь, — уверенно сказал Тарик. — Вот есть на нашей улице дядюшка Баруф. Давненько это было... Случился пожар, а люди прибежали тушить, когда крыша уже полыхала (бывают такие пожары: буйствуют внутри, а потом полыхнет, когда тушить поздно). В доме никого из взрослых не было, а кабальница, соплюшка, сама выскочила, а ребеночка оставила. Ребеночку два года было, испугался и под кровать забился. Дядюшка Баруф — ну, тогда еще не дядюшка, молодой, едва женившийся — первым прибежал, услышал, что ребеночек плачет, и кинулся туда. Там все дымом затянуло, но ребенка он быстро нашел, передал людям в разбитое окно, и только сам до половины вылез — балка рухнула. Вытащили его, но ноги так перешибло, что ни один костоправ не взялся, даже за денежку. А он был почтальон, ногами зарабатывал. С тех пор ходит медленнее черепахиуса, на двух костылях. И что? Выдали ему моментальную денежку³⁹ из уличной казны и от Города увечную денежку выхлопотали, даже не от Цеха. И кабальницу купили, чтобы работала в доме и в огороде. И что ты думаешь? Пьет совсем мало, сызмальства хорошо резал по дереву, вот и записался в Цех Игрушечников, неплохо зарабатывает, зверюшек всяких делает, игрушечные кареты — их даже дворяне покупают. В «Уютном вечере» у него свой именной стул, кормят-поят его там бесплатно — хозяин тому ребеночку дядя, а Баруф не злоупотребляет дармовым. Двух детей поднял, ребеночек тот давно вырос и сына

Ь9

Моментальная денежка — единовременное пособие.

его именем назвал. Одним словом, от всей улицы ему заслуженный почет и уважение...

— Ага, — сказала Тами. — Ас этим козопасом, я так понимаю, иначе все обстоит?

— Как небо от земли, как самоцвет от обманки, — сказал Тарик. — Он и до калечества был страшно недотепистый, сыр делал такой пакостный, что могли из Цеха выпереть, продавал только в тюрьму и в лавку на Вшивый Бугор — сидельцы и Градские Бродяги все слопают, а вот военные сразу отказались, сказали: если таким солдат кормить, они живо взбунтуются... Чулки всегда жена вязала — у самого получалось бес знает что. И пил крепенько, украдкой самоделку⁴⁰ гнал да и сейчас гонит. Ну вот, а однажды летом захотелось ему еще и закусить, и непременно яблочком. А яблоки остались только высоко, вот он с пьяных глаз и полез. То ли сук подломился, то ли нога сорвалась, кто бы помнил... Одним словом, ляпнулся он с высоты двух человеческих ростов. Считается вообще-то, что вдрызг пьяных Создатель бережет от всякого калечества — говорят, в память о святом Бено, который до того, как встать на путь служения Создателю, был лютым выпивохой...

— И у нас то же говорят, — поведала Тами весело. — И правда, сколько случаев было с выпивохами, когда только волей Создателя чудесное спасение и объяснишь. Правда, он не всех спасает... Выпивохи из всех святых больше всего уважают святого Бено, первую чарку за него осушают. И их горемычные супружницы святому Бено особые молитвы читают, чтобы избавил мужей от беса винопития. Иногда и помогает...

— Ну, у нас все точно так же... — сказал Тарик. — Короче говоря, Тяпа навернулся так, что костоправы отступились, и остались у него ноги колесом, ковыляет с палочкой. Из дюжины коз оставил четырех, сыру варит гораздо меньше (да такого, что и тюрьма отказалась, одна лавка для бродяг берет, и цеховой надзиратель уже приглядывается), жена сама давно уже шерсть прядет, зимние платки вяжет, на том и держится дом... Так он ее колотит, когда

40

Самоделка — самогон (как правило, низкого качества).

пьян, а пьян он каждый второй день, не считая первого. И ведь она терпит, Старшинам ни разу жалобы не принесла, иначе бы давно взгрели за то, что меры не знает. У него и сейчас наверняка пляшка²² в кармане, прихлебывает помаленечку. Все говорят: точно самоделку гонит, на покупное никакой денежки бы не хватило при таком винохлебстве...

— Ну, хрюндель... — непритворно поежилась Тами. — И куда Стража смотрит? За самоделку строго взыскивают...

— Это в Городе, — со знанием дела пояснил Тарик. — На Зеленой Околице другие порядки, на старинных привилегиях основанные. Многие Садоводы делают водочку и вино — главным образом на продажу в таверны с золотым трилистником, а иные чисто для себя, — и у всех есть должным образом выправленные позволения, за этим следят цеховые надзиратели, нужно только число бочонков и бутылок показать. Вот и смотрят сквозь пальцы на тех, кто без бумажного позволения гонит для себя, — очень уж их мало, продавать некому: солидные люди это пойло не покупают. Говорят, к тем, кто делает только для себя, и королевские посланцы приезжали, поминают Магомбера, Чедара Шестого и даже Дахора Четвертого...

— У тебя, я смотрю, и тут познания обширные... — прищурилась Тами. — Признавайся, кутила, по собственному опыту знаешь?

— Ну, это ж не позор, — засмеялся Тарик. — В мои годочки уже немножко можно, сама меня вином угощала и пила... И у студиозусов посиживаю, и в ватажке бывает... Ладно, нам еще долго шагать, так что закончу про дядю Тяпу. Жил бы себе тихонечко, как Титор Долговяз, — цены бы ему не было. Так нет, он вечно пуляет из рогули глиняными шариками по Недорослям и даже Подмастерьям, ежели они чересчур близко подойдут к его драгоценным козочкам, я уж про Школяров и не говорю, натерпелись мы от него. Не ленится же нарочно эти шарики лепить, обжигать — карманы ими набиты... Не убеги мы вовремя, обязательно бы про рогулю вспомнил. Да еще то и дело Стражникам жалобы носит, якобы у коз

пух вычесывают и молоко украдкой выдаивают. Брехня полная, он от своих коз ни на шаг не отходит, а ночью собаку спускает, такую же злющую, как сам. Дядюшка Нуланос его знает как облупленного и подачки не дает, а вот Хорек паршивый несколько раз пытался пузырь надуть, только всякий раз лопалось, но нервишки ребятам помотал... Подмастерья говорят, что другого бы давно подстерегли темным вечерком, мешок на голову сзади накинули и ребра посчитали — только на калеченого рука не поднимается... Вот и скажи теперь: грешно или нет над таким словесно посмеяться?

— Пожалуй, и не грешно, — заключила Тами. — Надо же, какие экземпляриусы, учено говоря, у вас обитают. Казалось, приятная такая, спокойная улица, глаз и душа радуются...

— Ну, экземпляриусов у нас по пальцам одной руки пересчитать можно, — сказал Тарик, чуть задетый такими словами про родную улицу. — Тяпа, да Хорек, да еще один вреднющий, что неподалеку от тебя живет и вечно дурную собаку на улицу выпускает, хотя ей сидеть бы на цепи безвылазно. И на взрослых и на детей кидается, кое-кого покусала...

— Рыжая такая, один бок облезлый, и ухо висит?

— Знаешь уже?

— Имела несчастье свести знакомство, — засмеялась Тами. — Позавчера, когда я шла из лавки, увязалась за мной, рычит и дергается так, что непонятно: то ли сейчас цапнет сзади за ногу, то ли обойдется. Я собак не боюсь, просто напрягает... Она за мной до калитки бежала, а потом Лютый к забору подскочил, рявкнул раз, и ее как ветром сдуло...

— Ну, вообще-то это он, — сказал Тарик. — Только у него такой паскудный норов, что, когда колобродят собачьи свадьбы, его невесты прогоняют, так что потомства у него точно нету, и ладушки. А бок такой оттого, что его тетушка Нимоди кипятком ошпарила, когда он возле ее палисадника на Малышей бросаться начал и одного даже ухватил за плечо до синяка, но хоть не до крови. Словом, у нас только трое вредных, а если с собакой — четыре... — Он чуточку помрачнел. — Правда, объявились теперь старая ведьма и Аптекарь,

но они пришлые, так что не считаются. В сравнении с этими незваными гостями наши вредины — поросячий смех... Ну, вот неза-метненько и дошли, тут все купаются, пока вода теплая, а сейчас ее и солнышком с утра прогрело...

Тарик уверенно свернул с тропинки в довольно густой сосновый лес немалого поперечника — тот вдоль речного берега протянулся майлы на две, не меньше. Благостное было место, особенно в эту пору: густые кроны, сейчас пронизанные солнцем, смыкались высоко над головами натуральным шатром, приятно пахло смолой и живыми иглами, под ногами лежал толстый ковер пожелтевших опавших иголок, и в нем таилось несметное множество грибов — надо только уметь их искать, а найдя, аккуратненько срезать ножичком, иначе можно от видевших это и по роже получить. Главное, стволы покрыты множеством коротких, глубоко вырезанных надписей: имя парня — сверху, девушки — снизу, как ей и полагается в жизни на грешной земле (фантазийные ухватки, одну из которых Тарик испытал прошлой ночью, не в счет). Часто под именами изображены скрещенные перья Птицы Инотали — как заведено, в виде двух овальчиков с короткими палочками. Одни надписи почти неразличимы, другие превратились в глубокие прорези, третьи свеженькие, истекающие прозрачно-желтыми каплями смолы. Большинство надписей сделаны на уровне глаз, но есть и повыше, а вон слева, смотри-ка — некий ухарь, к восторгу своей девушки, вскарабкался по голому толстому стволу в три обхвата и выше двух человеческих ростов к нижним сучьям и там отметился именами с перьями — должно быть, радостью после свершившегося кипел до ушей...