Зачарованное озеро

И появился мастер ночных страхов. Он величаво вышел из распахнутой двери и направился к помосту, где прочно утвердился в золоченом кресле, гордо подняв голову. Он был внушителен и великолепен в тяжелой мантии вишневого цвета, украшенной множеством пауков и летучих мышей. На его шее на толстой цепи, которую не порвал бы и самый злющий кобель, висел золотой череп без верхушки, из коего наискось торчало золотое перо, — ну да, именно такая чернильница красуется у него на столе, повернутая мертвым оскалом к сочинителю, и в ней налиты красные как кровь чернила...

Тарик тоже старательно захлопал — и чтобы не выделяться из толпы, и воодушевленный общим подъемом. Визжали девицы, Аптекарь по правую руку от Тарика, едва не падая со стула, подался вперед со столь одухотворенным лицом, словно узрел святого Бенульфа, шагающего, как посуху, над глыбью Коногельских болот.

Школярка выглядела так, словно какой-то молодой ухарь ублажал ее ухваткой, известной как «проказливый язычок».

Сзади послышался какой-то шум. Секретарь подобрался, словно сделавший стойку на затаившуюся птицу охотничий пес, показал рукой — и туда бросились служители. Понесли к кушеткам трех девиц, упавших от волнения в обморок; сноровисто, без малейшей суеты уложили удобно, достали флаконы с нюхательными солями. Слабовато сегодня, непочтительно подумал Тарик, — в иную встречу, рассказывают, все до единой кушетки бывают заняты, как койки в хорошем веселом доме...

Когда стало ясно, что больше упавших в обморок не будет, Канг простер руку, требуя тишины, и она покатилась по залу, словно круги от ухнувшего в спокойную воду булыжника. Стала столь алмазной, что шаги пробежавшего из угла в угол таракана показались бы конским топотом.

Стайвен Канг начал речь. Он говорил про то, что страх, быть может, даже более сильное чувство, чем любовь, голод и жажда: даже неразумные создания способны испытывать страх, забывая ради него о любви, голоде и жажде, что же говорить о человеке — венце творения, наделенном Создателем бессмертной душой? Говорил, что страх сопутствует человеку от рождения и до смерти, принимая разнообразнейшие формы, виды и обличья. О том, что сам он смертельно боится пауков и в доме у него есть особый слуга, только тем и занятый, что денно и нощно высматривает, не пробрался ли куда паук.

Речь его текла плавно, как широкий ручей по ровному дну, он ни разу не запнулся, не помедлил, не подыскивал слова — ну конечно, давно зазубрил наизусть, как прилежный Школяр, выезжающий на прекрасной памяти. И все равно это было интересно, в другое время Тарик непременно заслушался бы, — но сейчас это ничем помочь ему не могло. Очень быстро он потерял нить и не мудрствуя разглядывал певца сладкой жути.

Менее всего тот походил на виршеплета или сочинителя с парадных портретов, скорее уж на преуспевающего торговца — щекастая

одутловатая физиономия, маленькие глазки (если вовсе уж непочтительно, то их можно назвать и свинячьими), реденькие волосы, полусъеденные обширной лысиной, оттопыренные уши. Впрочем, к этому надо отнестись с пониманием: уж Тарик-то знал. В Шко-лариуме среди других портретов висит изображение великого арелатского виршеплета, славного и пьесами в виршах, которые представляют в лучших театрах вот уже двести лет. Великий Тародор Науч изображен стройным юношей с буйными кудрями, но худог Гаспер еще в прошлом году показал Тарику гравюру и заверил, что она сделана с прижизненного портрета. Совсем другой человек предстал: толстяк пожилых лет, почти лысый, с редкой бороденкой. Он и в юности, добавил Гаспер, не мог похвастать ни стройностью стана, ни буйством кудрей. И это далеко не единственный пример. Просто так уж заведено: знаменитых людей, чем бы они ни прославились, большей частью изображают гораздо пригляднее, чем они были в жизни. Этак и Канга годочков через полсотни нарисуют писаным красавчиком («если только не забудут к тому времени напрочь», — хмыкнул Балле)...

Ага, завершилось не такое уж долгое пастырское слово (прости, Создатель и все святые, за такое вольнодумное сравнение!), Канг, откашлявшись, бархатным голосом возвестил:

— Задавайте вопросы без стеснения, друзья, ибо вопросы ваши — хлеб в голодную пору и живительная влага в великую сушь, та тучная почва, на которой произрастают мои творения...

Последовало короткое молчание — должно быть, многие пытались превозмочь робость. Неожиданно вскочила кареглазая соседка Тарика и звенящим от волнения голосом сказала:

— Может быть, вопрос прозвучит глупо, так что заранее простите. Мастер, действие ваших гениальных книг очень-очень редко происходит в столице, вообще в больших городах. Наоборот, в городках совсем маленьких, а то и в деревнях, дебрях и чащобах. Есть ли здесь потаенный смысл?

Стайвен Канг, оглаживая масленым взглядом ее фигурку снизу вверх и сверху вниз, ответил, как показалось Тарику, живо и охотно:

— Ну что вы, красавица, вопрос вовсе не глуп и делает честь вашему молодому уму. Понимаете ли, жизненный опыт давно привел меня к выводу: в больших городах — в наших каменных чащобах — почти что и не осталось Пугающего Зла, Нелюдских Страхов: они исчезли, как исчезает под весенним солнышком снег (тебя бы к нам на улицу Серебряного Волка, непочтительно подумал Тарик). А вот в маленьких городках, где гораздо меньше камня и всяких новых придумок, где люди часто живут как их далекие предки в незапамятные времена, не в пример больше таится по углам того Зла, с которым мне самому приходилось сталкиваться, под самыми безобидными личинами скрывавшегося до поры и наверняка таящегося еще и теперь...

Пожалуй, это и для Тарика было интересным. К сожалению, певец сладкой жути тему развивать не стал. Умильно таращась на кареглазку, Канг сказал без тени скуки:

— Если вы всерьез интересуетесь этим, девичелла, быть может, останетесь после нашей встречи, чтобы я вам рассказал гораздо обстоятельнее и подробнее об этих интереснейших вещах?

— С превеликим удовольствием, мастер, — зардевшись, ответила кареглазка и села на свое место после плавного жеста Канга.

Тарик хохотнул про себя: наслышаны, как же. Очень быстро эта дурешка окажется в спальне Канга, где певец сладкой жути ее обстоятельно и подробно познакомит отнюдь не с таящимися по глухим местам страхами. И ведь ухитряется как-то обставлять все так, что такие вот дурехи уступают ему во всем и никогда никому не проболтаются. Вроде бы для них, если окажутся невинными, у Стайвена Канга есть даже особый подарок: немаленький золотой паук с глазами из самоцветов. Впору повторить вслед за студиозусом Балле: вообще-то, нужно проявить здоровую мужскую зависть — хорошо устроился, шельмец...

Тарик тут же отогнал легкомысленные думы, усмотрев великолепную возможность узнать то, за чем пришел, — пока никто не опередил с вопросом. Вскочил, голос и в самом деле дрожал от некоторого волнения:

— Мастер, очень часто нечистая сила в ваших книгах побивается и побеждается серебром. Насколько это соотносится с жизнью?

Канг ответил без промедления, на сей раз глядя на спросившего с хорошо скрытой скукой:

— Книги мои всегда соотносятся с жизнью, ею и порождены. Серебро не служит главным и единственным оружием против нечистой силы, но играет в сокрушении ее громадную роль, как пушка на войне.

Это прозвучало как заученное, и Канг умолк с таким видом, словно такой вопрос ему задавали множество раз и он давно заготовил ответ. Скорее всего, так оно и было. Тарик уселся, так и не понявши, удовлетворен ли он ответом. С одной стороны, сочинитель отделался парой фраз, с другой — Тарик уверился, что он на верном пути и что нужные подробности следует искать в другом месте, куда он и собирался. Как и следовало ожидать, Тарику мастер ночных страхов не предложил остаться после встречи и выслушать подробные пояснения — ну понятно, он же не красивая Школярка со стройной фигуркой, а Стайвен Канг кто-кто, но, безусловно, не трубочист...

Само собой, уйти посреди встречи было бы неполитесно, и Тарик сидел чинно, пока задавали вопросы. Иные были интересными, вот только сейчас не до них: тут в собственную жизнь внезапно ворвались ночные страхи, отнюдь не нежные, чтоб им провалиться. Так что он стоически терпел, стараясь не выказывать нетерпения. А вот кареглазая соседка от другого нетерпения сгорала, сразу видно, ждала, дурочка, обширного разговора о таящихся в глухомани страхах, не подозревая, что ждет ее совсем другое. Нет, правда, как этот лопоухий ухитряется так устраиваться, что ни одна не пожалуется? Не дурманом же каким поит, а убалтывает...