Зачарованное озеро

По улице Тарик шагал степенно. Она была пуста: обитатели либо уже ушли на ярмарку всеми семьями, либо собирались так же тщательно, как он только что. Большая Ярмарка — событие в столичной жизни знаменательное, даже выше цеховых праздничных шествий и прочих многолюдных торжеств: на ярмарку и Малышей с собой берут, и Недорослей отпускают одних со строжайшим наказом держаться кучками (малость припугнув страшилками про похитителей

одиноких детей), а уж годовички Тарика и молодежь с бляхами там поголовно. Лавки и мастерские закрыты, канцеляриям объявлен вольный день, как и солдатам столичных полков, — в общем, все, кто имеет такую возможность, поутру отправляются на западную окраину столицы...

Пятьдесят шестой нумер, дом худога Гаспера, тоже был тих, все окна закрыты, но тут другое: на крылечке перед входной дверью лежал не обычный половичок, темный и равнолеглый, а круглый, вязанный бело-золотыми узорами. Посвященные знали, что это означает: худог в трудах. Творческий метод (как это называют сочинители, виршеплеты, скульпторы и худоги) во многом напоминал таковой у Стайвена Канга, разве что сроки другие. Недели на две-три Гаспер натуральным образом запирался в доме и трудился над очередной картиной, пил при этом только фруктовую воду, не выходил даже во двор — делая по понятным причинам исключение для нужного домика, — не отличал день от ночи, трудясь и при лампе. Всякий знакомый, собравшийся к нему в гости, едва завидев сигнальный половик, поворачивал назад — хозяин не на шутку разъярялся, когда нарушали его трудовое уединение. Зато потом, когда труд был завершен, начиналось веселье: появлялись студиозусы с корзинами вина, шумели веселые застолья, где Тарик с некоторых пор был полноправным гостем...

И у пострадавшей церкви нисколечко не ощущалось веселого дыхания ярмарки. Кровельщики работали споро, укладывая на новые стропила последние черепицы, — они, конечно же, не видели повисшего чуть ли не над самыми их головами клятого цветка бара-лейника, уже заметно потускневшего. Как не видели его наблюдавшие за работой отец Михалик и незнакомый священник, как не видел Ягуф, стоявший в сторонке и, погромыхивая цепями, негромко бормотавший что-то бессвязное (говорят, иные дергунчики наделены особым зрением, но Ягуф к ним, безусловно, не относится). Никто не видел, кроме Тарика, а он никому не решался рассказать...

Лишь подойдя к палисаднику Тами, Тарик спохватился, крепко выругал себя и остановился в нерешительности... да что там:

в растерянности! Он ведь не уговорился с Тами на определенный час. Может, она и передумала идти с ним на ярмарку? Сказала ведь Байли, что сердечко у нее занято, а это можно толковать по-всякому. Посвистеть, как они в ватажке друг другу? Обычно они и девчонок вызывали свистом, но политесно ли это будет сейчас?

Он стоял в нерешительности. Лежавший под высоким кустом, усыпанным белыми цветами шиповника, Лютый поднял голову, всмотрелся и соизволил целых три раза стукнуть по траве хвостищем-прутищем. Тарик не рискнул войти, пройти мимо здоровенного пса и благовоспитанно позвонить в дверной колокольчик, хотя он там имелся, — кто его знает, исправного сторожа...

Дверь открылась, вышел пожилой человек с бляхой слуги и, словно бы ничуть не удивившись, проворно спустился с крылечка, прошел к калитке. Лютый смотрел на него безучастно, как на хорошего знакомого.

— Вы, наверно, к молодой хозяйке пришли? — вежливо спросил слуга. — Это не вы ли пригласили ее на ярмарку?

— Я самый, — сказал Тарик, ничуть не обрадовавшись (сохранилась полная неопределенность).

Слуга и в самом деле был изрядных лет, но держался прямо, осанкой и широким разворотом плеч напоминая отставного солдата.

— Молодая хозяйка увидела вас в окно, — сказал слуга. — Она уже одевается и сейчас выйдет. — И улыбнулся вполне приязненно: — Вы же знаете: девушки собираются долго. Соблаговолите подождать?

— Конечно, — ответил Тарик обрадованно.

Слуга ушел в дом, оставив Тарика в самом радостном воодушевлении. Ждать пришлось совсем недолго, вскоре вышла Тами и по извечному обычаю красивых девчонок, давно знакомому Тарику, словно бы невзначай задержалась на крылечке, показывая себя во всей красе, чуть улыбаясь с тем видом полнейшего безразличия, какой красавицы сызмальства отлично умеют на себя напускать.

Тарик затаил дыхание. Все его прошлые увлечения вмиг вылетели из головы. На ней было синее платье из тонкого и явно дорогого

шелка, без выреза, но вместо лямочек — тонкие витые шнурки из золотой канители, так что политесный летний наряд открывал круглые плечи (которые, что греха таить, хотелось неторопливо погладить) и точеные руки. На синем платье вышиты цветки золотистого ириса, чулки из золотистого тарлатана облегают стройные ноги с круглыми коленками — прелесть несказанная, да и только...

Простояв ровно столько, чтобы Тарик смог оценить ее по достоинству (и конечно, не успел привести в порядок восторженные мысли), Тами спустилась с крыльца, мимоходом потрепала по тяжелой башке вскочившего и яростно замахавшего хвостом Лютого. Ловко, не уколовшись, сорвала веточку шиповника с тремя белыми цветами, воткнула в волосы — и как-то так ухитрилась проделать это без зеркала, что украшение оказалось как нельзя лучше на месте. Вышла на улицу, прикрикнув на посунувшегося за ней Лютого: «Дома!» (он послушался и вновь улегся у куста), набросила крючок и улыбнулась Тарику:

— Что скажешь? Не стыдно будет показаться со мной на ярмарке?

Платье удивительно сочеталось с ее сиреневыми глазищами

и пышными волосами, так что дыхание спирало. Тарик вдохнул аромат незнакомой, но очень приятной лоромельской воды⁹ и сказал, стараясь держаться солидно (как-никак не первая его встреча с девчонкой в этой жизни, никогда не нужно им показывать, что ты себя не помнишь от восхищения):

— С тобой не стыдно было бы показаться и в королевском дворце.

— Приятственно слышать, — Тами улыбалась во весь рот. — Ну, пойдем?

Тарик не на шутку жалел, что от ее дома так недалеко до перекрестка, где улица Серебряного Волка сливается с Аксамитной, и никто из знакомых не видит, как они шагают вдвоем. Он предпочел

бы пройти улицу из конца в конец — тогда, быть может, и повезло бы. Но все равно невыразимо приятно было шагать с ней бок о бок, иногда ловя ее быстрые лукавые взгляды, натуральным образом терзаясь от неизвестности.

Прошли половину Аксамитной, по переулку Златошвеек миновали прямолеглые Снежную и Бочарную, повернули налево, на широкую Привольную, мощенную серыми плитами тесаного гранита, — здесь уже начинался Город.

Привольная, и в обычные дни многолюдная, сейчас прямо-таки запружена народом. И все движутся в одном направлении — на запад, к ярмарке. Семьи с маленькими детьми, парочки разных годочков, одинокие мужчины и женщины, развеселые ватажки Подмастерьев и хихикающих девчонок, студиозусы, Мастера, даже Градские Бродяги, ради такого случая напялившие свои лучшие и чистые лохмотья. Встречаются и пешие дворяне из небогатых. К западу едут дворянские кареты и открытые экипажи тоже с гербами на лакированных дверцах, всадники с двумя перьями на шляпах. Все одеты нарядно, елико возможно пышно. Действительно поверишь, что вся столица, стар и млад, двинулась на Герейскую пустошь. Говорят, и короли порой, поддавшись общему настроению, посещали Большую Ярмарку, изменив внешность и переодевшись в платье попроще...