Загадки Петербурга II. Город трех революций

Поговорим о флоре и фауне питерских квартир.

Два пестрых одеяла, Две стареньких подушки, Стоят кровати рядом. А на окне цветочки — Лавр вышиной в мизинец И серый кустик мирта. (К. Вагинов, 1926 год)

В убранстве бедного жилья есть только одно украшение — «цветочки». Жители северного города любили комнатные растения: в XVIII столетии во дворцах и богатых особняках были оранжереи и зимние сады, а в домах бедняков цвели гортензии и гераньки. Комнатные растения — самая универсальная деталь городского быта, они украшали подоконники общежитий, комнат в коммуналках, отдельных квартир, учреждений, больниц, мастерских. В 1920-х годах в квартирах зажиточных людей стояли кадки с фикусами и пальмами, это был модный атрибут преуспеяния. «Нэпманская» пальма в кадке стала предметом неустанных насмешек сатириков, а позднее их стараниями превратилась в символ мещанства [34] . Наиболее распространенные комнатные растения — герань, гортензия, бегония, фуксия, столетник (алоэ), но было и множество других, тут каждый мог выбирать по своему вкусу. Константин Вагинов в романе «Козлиная песнь» описывал домашние литературные вечера 20-х годов: для чтеца в центре комнаты «ставился столик, на столик лампа под цветным абажуром и цветок в горшочке». В прежние времена стол украсили бы цветами в вазе, теперь — цветком в горшочке, но это та же неизменная традиция.

34

Большие комнатные растения не всегда сопутствовали преуспеянию. В послевоенные годы наша семья жила в невообразимой тесноте, но в комнате нашлось место для китайской розы — деревце в громоздком ящике стояло у окна, и его яркие цветы примиряли с теснотой и убожеством жилья, с кучей угля, высившейся снаружи.

При мысли о фауне ленинградских квартир сразу вспоминаются клопы и блохи — эти насекомые отравляли жизнь не одному поколению горожан. Чем их только не выводили: выставляли вещи на мороз, шпарили кипятком, смазывали пазы керосином. (Керосин был вообще универсальным средством: его втирали в волосы, если заводились вши, при ангине смазывали им миндалины — это считалось действенным.) Борьба с клопами была неутомимой и безнадежной: стоило их вывести, как от соседей приползали новые. То же самое было с блохами — старые проверенные средства вроде «персидского порошка» давно исчезли из продажи, и вместо них был найден новый радикальный способ — блох и клопов морили ядовитыми газами. «Красная газета» писала в 1925 году: «В городе развелось неимоверное количество блох. В бюро „Рабочее оздоровление“ обращаются целые дома с просьбой очистить квартиры от блох. Очистка с помощью газов стоит недорого. Некоторые гостиницы обратились с просьбой избавить их от клопов. Эта работа производится тоже в ударном порядке».

Другой городской напастью были мыши и крысы. Ленинградские крысы отличались фантастической прожорливостью, они подгрызали основы социалистического хозяйства: только на заводе «Красный треугольник» крысы «изъели» за год четыре тысячи метров ткани! В 1926 году директор института зоологии Н. Н. Богданов-Катков писал: «Грызуны в Ленинграде представляют опасность для товарных складов, продовольствия и строений. На некоторых складах грызуны прогрызли капитальные стены». Возможно, зоолог заблуждался: «прогрызали» капитальные стены и «изъедали» материю, продукты и прочее не только крысы. Не случайно ведь известное слово «несун» образовано по типу слова «грызун». Богданов-Катков предлагал провести «крысиную неделю», чтобы разом покончить со всеми грызунами в городе, но, судя по всему, до этого дело не дошло. Подвалы и чердаки домов были настоящим крысиным царством, ночами они шныряли в квартирах; от крыс не спасали ни заделывание щелей, ни ловушки, ни яд. В 1935 году Е. А. Свиньина писала дочери: «…по ночам плохо сплю, крысы одолевают, хотя и нанимала человека-гражданина, чтобы заделал все дыры… Откуда они лезут? Я всю ночь, до 4-х часов утра, палкой, лежа в постели, отмахиваюсь во все стороны. Крысы рыжие и большие, пушистые. Такого нашествия на наш дом еще никогда не было. Все жалуются, заявляют в правление. Там сказали, что когда засыпят подвалы картофелем, тогда крысы отхлынут туда и нам будет спокойнее». Сомнительное, однако, утешение.

Граждане жаловались на нашествие блох, но, по мнению городской администрации, виноваты в нем были сами. Как не завестись блохам, когда почти в каждой квартире держат кошек или собак? [35] Константин Вагинов в романе «Козлиная песнь» писал о приметах городской жизни середины 20-х годов: «…то пробежит похожая на волка собака, влача за собой человека… То вдруг благой мат осветит окрестность. То человек заснет у лестницы на собственной блевотине, как на ковре. А какой город был, какой чистый, какой праздничный! Почти не было людей. Колонны одами взлетали к стадам облаков, везде пахло травой и мятой. Во дворах щипали траву козы, бегали кролики, пели петухи». До Великой Отечественной войны в центральных районах города оставалось много деревянных домов, в их дворах и пели петухи, щипали траву козы и кролики. А жильцы многоэтажных домов обзаводились кошками и собаками.

35

В начале 1990-х гг., при резком ухудшении жизни большинства горожан, на улицах появилось много бродячих собак. Тут причина понятна, труднее объяснить другое: в это время заметно увеличилось количество домашних животных, особенно кошек, их заводили даже люди, раньше не державшие домашних животных. Возможно, это позволяло легче преодолевать постоянный стресс?

В середине 20-х годов в городе заговорили о серьезной опасности: участились случаи бешенства животных; по данным эпидемиологов, в 1925 году «в Ленинграде укушено бешеными животными свыше 3 тысяч человек». Бешенством чаще всего заболевали бродячие животные, и для их отлова и уничтожения была создана специальная служба. Герой «Собачьего сердца» Шариков — заведующий подотделом очистки города от бродячих животных — возглавил как раз такую службу. Шариков с подчиненными и служащие ленинградского подотдела действовали по утвержденной инструкции, которая в 1925 году была опубликована в газетах: «Ночные часы для ловли самые удобные, но если в районе были случаи укусов, можно ловить и днем по площадям и дворам. В домах, где обнаружены бешеные животные, надо проводить дворовую ловлю, попутно уничтожая огромное количество бродячих кошек, наблюдающихся за последнее время». По городу колесили фургоны, ловцы хватали собак и кошек, не разбирая, какие бродячие, а какие нет. Хозяева, обнаружив пропажу собаки или кошки, отправлялись на «завод-питомник», куда свозили животных, но вызволить оттуда любимца было непросто — по инструкции, «даже если за собакой явился хозяин, но есть подозрение, что она укушена бешеной, она тоже должна уничтожаться». Кроме ловцов подотдела нашлось немало вольных охотников, которые обходили дворы в поисках кошек и, придушив дюжину-другую, набивали мешок, но не спешили с добычей в подотдел очистки — кошачий мех скупали городские скорняки. В 1924 году «Красная газета» поместила заметку «Берегите своих белых кошечек!»: «Сейчас в моде белый мех, и меховщики покупают его по любой цене». Как тут не вспомнить Шарикова, по словам которого удушенные коты «на польта пойдут. Из них белок будут делать на рабочий кредит». Были и другие специалисты по кошачьей части, они развешивали объявления: «Прихожу на дом уничтожать котят. Цена доступная». Кошки регулярно приносили потомство, а куда девать новорожденных котят? Не всякий способен топить их в ведре собственными руками, тут и звали спеца-кошкодава.

Кошки, собаки, канарейки, попугаи — дело обычное, но граждане этим не ограничивались. В сараях, которыми были застроены дворы (они оставались в городе до начала 50-х годов), не только хранили дрова, там, бывало, держали кроликов и кур, а в 20-х годах в некоторых сараях обитали медведи. Газеты не раз упоминали о них в связи с чрезвычайными происшествиями или кражами животных. В марте 1926 года, например, из сарая дома 6 по 5-й линии Васильевского острова был похищен дрессированный медведь. Отдельного рассказа заслуживает жизнь и смерть одного из ленинградских медведей: он жил в доме 11 на Разъезжей улице, в сарае, принадлежащем гражданину Шляхтеру [36] . Для чего Шляхтеру понадобился медведь, нам неизвестно. Видно, в сарае зверю жилось несладко, и медведь взбунтовался. 15 февраля 1924 года «Красная газета» сообщала: «Вчера проходившие по Разъезжей улице граждане были напуганы появлением большого медведя, который, бегая по улице, бросался на прохожих. Прохожими была организована облава. После долгих трудов медведя удалось загнать во двор одного из домов». Судя по решительности и сноровке прохожих, их не особенно удивило появление медведя в центре города. Его снова водворили в сарай, но он не смирился — весной опять затосковала звериная душа, и медведь вышел в последний бой. Вот как об этом повествуется в городских анналах («Красная газета», 10 мая 1924 г.): «Вчера днем жители Разъезжей и прилегающих улиц были напуганы появлением медведя, который набрасывался на прохожих и лошадей. Во время погони за ним медведь, спасаясь от толпы, забежал в одну из квартир дома 12 на Боровой улице. Жильцы квартиры в панике выскочили из квартиры. Медведь забежал на кухню, где перебил много посуды. В это время к дому подоспели милиционеры и дворники. Медведя удалось поймать и доставить в 10 отделение милиции, где его поместили в пустой комнате. Спустя некоторое время он оборвал веревку, выскочил из комнаты и, встав на задние лапы, с рычанием набросился на часового, стоявшего у камеры арестованных. Часовой произвел выстрел и убил медведя». Как хотите, а мне жалко отважного зверя. Все же на кой черт гражданину Шляхтеру понадобился медведь?

36

Снова вспоминается «Собачье сердце» М. А. Булгакова: Шляхтер — почти Швондер.

В облаве на медведя участвовали милиционеры и дворники. Дворники были уважаемыми и заметными людьми в городской жизни, они носили особую форму — белый фартук и металлическую бляху на груди. У них было множество обязанностей: следить за порядком на своем участке, за чистотой и вывозом мусора, за сохранностью домового хозяйства; дворники знали всех жителей дома, примечали посторонних и выступали арбитрами в ссорах дворовой детворы. Ночами они охраняли покой жителей дома, с вечера дворник запирал парадную или ворота и садился на дежурство; он мог уйти к себе подремать, но всегда выходил на звонок или стук припозднившихся жильцов. В романе Вагинова «Козлиная песнь» запечатлена картинка ночного Ленинграда 20-х годов: «На улице за запертыми воротами дворник, на тумбе, читал Тарзана, поднося книжку к глазам».

Эти неутомимые труженики пользовались уважением горожан, но в середине 30-х годов обнаружилась страшная вещь: оказывается, в коммунальных службах и в рядах дворников укрылись бывшие полицейские и городовые! Об одном из них вспоминал ленинградец П. П. Бондаренко: «Хозяином обоих дворов нашего дома и примыкавшей к нему части Кирпичного переулка был старший дворник Борис Леонюк, белорус, городовой до 1917 года, добрейший человек… В 1937 году многих „бывших“ выселили из дома на Урал. Так под жернова попал и дворник дома № 3 по Кирпичному переулку». А оставшимся на службе дворникам все чаще приходилось исполнять еще одну обязанность: быть понятыми при обысках и арестах жильцов…

«Константин Константинович Вагинов был один из самых умных, добрых и благородных людей, которых я встречал в своей жизни. И возможно, один из самых даровитых», — вспоминал Николай Чуковский. Происхождение Вагинова было по советским понятиям хуже некуда: его отец был жандармским подполковником, а мать происходила из семьи богатого сибирского промышленника. Фамилия отца поэта до 1915 года была Вагенгейм, но в 1915 году он переиначил ее на Вагинов — во время войны с Германией сама столица России переменила «немецкое» название. Предки Вагинова по отцовской линии — немцы, семья Вагенгейм приехала в Россию в XVIII веке; среди предков поэта был известный петербургский врач, лечивший А. С. Пушкина и В. Ф. Одоевского. Константин Вагинов родился 4 апреля 1899 года в доме, принадлежавшем его родителям, в этом доме прошли его детство и отрочество.

Тебе примерещился город, Весь залитый светом дневным, И шелковый плат в тихом доме, И родственников голоса.

В Константине Вагинове была драгоценная хрупкость потомка угасающего рода. Он рос в просвещенной семье, родители поощряли его интерес к искусству, истории, археологии. Еще в детстве он увлекся нумизматикой, старинные монеты открывали воображению давно минувшие времена: «Вот, взнесенная шеей, голова Гелиоса, с полуоткрытым, как бы поющим ртом, заставляющая забыть все… Вот храм Дианы Эфесской и голова Весты, вот несущаяся Сиракузская колесница, а вот монеты варваров, жалкие подражания, на которых мифологические фигуры становятся орнаментами, вот и средневековье, прямолинейное, фанатическое, где вдруг, от какой-нибудь детали, пахнет, сквозь иную жизнь, солнцем». Этого мальчика легко представить в ясном покое немецкого города XVIII столетия — Гёте в книге «Поэзия и правда» писал о своем сходном отроческом увлечении коллекционированием, мифологией, античностью. Но Константину Вагинову выпала другая эпоха, его гармонический мир был разрушен грозными событиями:

Помню последнюю ночь в доме покойного детства: Книги разодраны, лампа лежит на полу. В улицы я убежал, и медного солнца ресницы Гулко упали в колкие плечи мои.

В романе «Козлиная песнь» он вспоминал о своей юности, о скитаниях по городу со странной девушкой Лидой, о пристрастии к кокаину. В 1918 году Вагинова мобилизовали в Красную армию: «Нары. Снега. Я в толпе сермяжного войска. В Польшу налет — и перелет на Восток»; он побывал на польском фронте и за Уралом, а в 1921 году вернулся в Петроград. Город изменился, а его родители превратились в измученных страхом стариков, у них не осталось ничего, кроме угла в их прежней квартире, они голодали. И сам Вагинов, маленький, сутулый, утопавший в большой отцовской шинели, почти беззубый, казался безвременно состарившимся. Но молодых поэтов из студии Гумилева поразило не это, а его стихи — их смысл казался темным, но, по словам Николая Чуковского, «была в них какая-то торжественная и трагическая нота, которая заставляла относиться к ним с уважением». Так отнесся к стихам Вагинова и Гумилев, который в августе 1921 года, незадолго до своего ареста, принял его в «Цех поэтов». Мир этих стихов действительно странен: в стране Гипербореев, «среди домов ветвистых», течет обыденная жизнь и вместе с тем свершаются древние мистерии, здесь появляется античный юноша Филострат, а в невской воде отражаются золотые Сарды — столица древней Лидии: «иль брег александрийский? иль это римский сад?»