Заговоры и покушения

В это время генералы с Бендельштрассе отдали приказ дежурному полку занять помещение берлинской радиостанции, надеясь предупредить распространение сообщения, что Гитлер остался жив. Но командир этого полка майор Ремер заподозрил что-то неладное. Один из офицеров его штаба предложил обратиться к Геббельсу и выяснить, действительно ли убит Гитлер. Геббельс сразу же соединил Ремера по телефону с Гитлером, который лично отдал приказ силой подавить заговор. И когда два офицера из штаба заговорщиков явились, чтобы арестовать Геббельса, они оказались арестованными сами.

К шести часам вечера все заговорщики уже знали, что Гитлер остался жив. Они сами видели копию приказа Ставки Гитлера, отменявшего приказ «Валькирия». Войска Ремера оцепили район Бен-делыптрассе, и все заговорщики оказались в ловушке.

Около десяти часов вечера Фромм был освобожден из-под ареста. Взяв список заговорщиков, он приказал немедленно казнить Штауфенберга, Оль-брихта, полковника фон Квирнгейма и лейтенанта фон Хэфтена. Их расстреляли тут же во дворе при свете автомобильных фар, пока еще не вмешался Гиммлер и не потребовал, чтобы все заподозренные лица были переданы гестапо. Генерал Бек пытался покончить с собой, но только ранил себя, и его прикончили уже умирающего от раны.

В полночь Гитлер выступил по радио. Он заявил: «Жалкая кучка предателей от военной клики пыталась убить меня и других представителей верховного командования». В этот же день он назначил одного из наиболее верных ему людей, генерала Гудериана, начальником Генерального штаба.

Что же произошло в Растенбурге? В момент взрыва бомбы Гитлер стоял, наклонившись над столом с картой. Взрыв оказался настолько сильным, что буквально разнес на куски стены домика. Если бы совещание проходило в бетонном бункере, который не так легко разрушить силой взрыва, исход был бы другой. Центр комнаты, где произошел взрыв, оказался в мертвом пространстве. Там как раз и стоял стол, над которым склонился Гитлер. При взрыве стол рухнул, и Гитлер упал на пол. Он был слегка оглушен, его одежда и волосы были опалены взрывом, но он остался цел и отделался только несколькими ушибами. Первым пришел в себя Кейтель; он сразу же спросил: «А где фюрер?» При взрыве убило полковника Брандта, стенографиста и одного из секретарей, некоторые из присутствующих на совещании были ранены.

Гитлер быстро пришел в себя и вскоре выехал на железнодорожную станцию для встречи Муссолини и маршала Грациани, прибывших к нему за помощью и советом.

В их честь состоялся небольшой прием, на котором присутствовали Геринг и Риббентроп. Именно во время этого приема Геринг грозил министру иностранных дел своим маршальским жезлом, а фюрер, оправившись от нервного потрясения, неистовствовал перед испуганными итальянцами, крича, что немецкий народ не достоин его, Гитлера, и что страшная месть ждет всех его врагов. Затем он впал в мрачное молчание.

Мятеж против Гитлера длился не более одиннадцати часов. Некоторые из заговорщиков были расстреляны или арестованы, другие совершили самоубийство или скрылись, а остальные на следующий же день как ни в чем не бывало приступили к работе. Гудериан и Кейтель передали всех заподозренных офицеров в руки гестапо.

Канарис не сделал никакой попытки скрыться.

Он продолжал свою работу в хозяйственном управлении, как будто не имел никакого отношения к заговору против Гитлера.

Генерал фон Тресков, один из основных авторов плана захвата власти в Германии, избрал себе другой путь. Он вышел за передний край передовых частей центральной группы армий, попрощался со* своим адъютантом, а затем выдернул предохранительную чеку гранаты, которую держал в руке около своей шеи. Взрывом ему оторвало голову.

Гиммлера не было в Берлине, когда начался мятеж. Прибыв туда 20 июля, он сразу начал действовать. Гиммлер решил арестовать всех противников национал-социалистского режима, независимо от их высокого положения и от известности их имен в Германии. Аресты начались на рассвете 21 июля и длились несколько дней, в течение которых были схвачены сотни людей, очень популярных в Германии.

Одним из первых среди них был Эвальд фон Клейст-Шменцин. Из тайного списка заговорщиков, который прилагался к плану «Валькирия», эсэсовцы узнали, что он был кандидатом на пост политического комиссара Померании.

Гестапо произвело обыск в его письменном столе и нашло там письмо с заграничным штемпелем. Гестаповцы очень удивились, обнаружив, что письмо подписано Уинстоном Черчиллем. Это было официальное послание Черчилля, написанное им по требованию лорда Галифакса в августе 1938 года, с целью усилить борьбу против Гитлера среди немецких генералов.

Прошло еще два дня. Эсэсовский автомобиль остановился у виллы Канариса. Из него выскочил Шелленберг, заместитель Гиммлера. А через несколько минут из виллы вышел Канарис и, сев в машину, уехал вместе с человеком, ставшим его преемником.

Доктор Абсхаген утверждает, что адмирала Канариса, генерала Остера, доктора Штранка, генерала Сака и капитана Гере казнили одного за другим. Ходят упорные слухи, будто адмирала Канариса вешали дважды.

Все данные показывают, что с Канарисом до последнего дня обращались без излишней жестокости: все же ненавидевшие его эсэсовцы считали его самым важным лицом среди остальных жертв.

«10 апреля один пьяный охранник-эсэсовец заявил, что накануне они повесили несколько человек из немецкой разведки, — рассказывает Шлабрен-дорф в своей книге «Они чуть не убили Гитлера». — Охранники, принимавшие участие в казни, получили после нее дополнительные порции спирта и колбасы. Все казненные были повешены не по приговору суда, а по личному приказанию Гиммлера. Когда я спросил охранника имена казненных, то он назвал мне Канариса, Остера и Бонхеффера. Он также сказал, что Канариса вешали дважды».

«Мы хотим, чтобы ты попробовал, что такое смерть», — будто бы говорили эсэсовцы, вынимая из петли еще живого Канариса. Хотели ли они получить, наконец, от него последнее признание или просто стремились продлить свою месть человеку, которого они считали виновным за проигранную войну?

(Колвин И. Двойная игра. — М., 1960)

«ЗНАЕМ МЫ И ТАКИЕ УБИЙСТВА: СНАЧАЛА ПУЛЯ, ПОТОМ ПОД КОЛЕСА»

С Юдифью Аронник, заслуженной артисткой БССР, о последних днях Михоэлса в Минске беседовал писатель Владимир Мехов.

Говорит Юдифь Аронник.

Здание на улице Володарского, в котором Государственный еврейский театр Белоруссии пережил в довоенные годы яркий взлет, в огне войны было полуразрушено. К нашему возвращению из Новосибирска относительно восстановлена была только закулисная, служебная половина здания. В бывших гримуборных, костюмерных, бутафорских мы и обитали со своими семьями. Здесь же репетировали, здесь же разместили администрацию. А со спектаклями кочевали по фабричным клубам, и раз в неделю, по понедельникам, когда у купаловцев был выходной, играли на их сцене.

Мы на сцене настроение зала великолепно чувствовали. И были в этом настроении едины с публикой. Были благодарны ей за проявленную любовь к Мастеру. Ведь Михоэлс олицетворял авторитет того, что составляло смысл и нашей жизни. Поэтому проявление признательности ему воспринималось нами и как проявление признательности всему ев-. рейскому искусству, демонстрация поддержки, солидарности в складывавшейся уже и ощущавшейся нами напряженной ситуации вокруг.

То был в истории нашего театра последний праздничный день. Мы, конечно, этого не знали — что последний. Но что праздничный — было на лицах у всех моих товарищей. Большой актерской компанией повели Соломона Михайловича после спектакля ужинать в ресторан. А из ресторана, под полночь, «заевшись», отправились ко мне домой пить кофе — благо до нашего обиталища в отстроенной части театрального здания идти было недалеко.