Захар

Лакшин пишет об «Архипелаге ГУЛАГ»: «…пока история не найдёт более объективных летописцев и не произнесёт собственного суда над прошлым, пристрастный суд Солженицына останется в силе».

Что ж, объективные летописцы находятся – надо полагать, их будет всё больше, и уже самые преданные поклонники Александра Исаевича путаются в дефинициях и оговорках, призывая перестать воспринимать «Архипелаг» в качестве «обвинительного акта, прокурорской речи» (Лакшин).

А суд истории разыгрывается, как и положено, в фарсовом отчасти виде.

Вспомним недавнюю историю многодетной дамы из Вязьмы, стуканувшей в украинское посольство о передвижениях наших войск. В романе «В круге первом» аналогичные действия предпринимает, после цикла рефлексий, дипломат Иннокентий Володин, пытаясь предупредить американского военного атташе о том, что бериевские лазутчики вот-вот унесут из-под носов янки атомную бомбу. И тоже оказывается в Лефортово.

Отклонения от сюжета внесли сама жизнь, история, Россия, тендер… Не карьерный дипломат, член ВКП(б), а беременная на тот момент домохозяйка и член КПРФ, взяли не двух, а одну, не секретная ведомственная информация, а подслушанный в маршрутке разговор и наблюдения за передвижениями войск «из моего окна»…

Когда была премьера сериала «В круге первом» Глеба Панфилова с Евгением Мироновым в роли солженицынского альтер-эго Нержина, после финальной серии устроили дискуссию – проклятый предатель, мол, Иннокентий или право имел?

И, в общем, склонялись к праву, если у тебя страна-агрессор, а лидер – Сталин…

За освобождение Светланы Давыдовой привычно шумели либералы и правозащитники, а вот никто из статусных адептов Александра Исаевича голоса не подал.

Сюжет, если вдуматься, знаковый. Мог бы украсить книгу-дневник Захара Прилепина «Не чужая смута».

Закольцевать же рассуждения о двух писателях хочется даже не лагерной темой и не левой идеей, но премиальными делами, то есть откуда начали – с переживаний Анны Наринской относительно награждения «Обители» премией «Большая книга».

Как известно, «Один день Ивана Денисовича» Ленинской премии не получил.

А вот Сталинскую – при определённом стечении обстоятельств, сдвиге на волосок стыка эпох, некоторых личностных векторов и пр. – вполне мог бы взять.

Конечно, не первой степени, увы.

Наверняка второй. Как фронтовой офицер Виктор Некрасов («В окопах Сталинграда»), бывший зэк и гвардии инженер-майор в великую войну Анатолий Рыбаков («Водители», «Екатерина Воронина»); административно-ссыльный Николай Эрдман, автор «Самоубийцы» и сталинский лауреат за сценарий к фильму «Смелые люди».

Я нарочно, разумеется, назвал трёх знаковых, подлинной литературной величины, лауреатов. Всё же сценарии, когда Солженицын получает за «Ивана Денисовича» Ленинскую, затем печатает в «Новом мире» романы «Корпуса» и «Круга» и, ненатужно-лояльным, становится вровень с литературными генералами позднесоветского времени, кажутся мне слишком опереточными. Оскорбительными даже не по отношению к общественному темпераменту Александра Исаевича и его литературному дару, а к самому масштабу фигуры.

Что до умозрительности предположения о Сталинской премии «Ивану Денисовичу» – приведу запись Захара Прилепина о Леониде Леонове из «Не чужой смуты»:

«Вот Леонид Максимович Леонов, по которому в 1940 году ехал чудовищный критический каток прессы, так как его первая в истории русской литературы пьеса о репрессиях (!!!) “Метель” была признана решением ЦК (!!!) “идейно порочной”, а её даже успели поставить в несколько театрах.

(Прогрессивные люди наверняка не знают таких удивительных фактов, они ведь уверены, что впервые о репрессиях было сказано если не в журнале “Огонёк” в 1987 году, то как минимум в романе “Дети Арбата”. Нет, повторяю, тема была поднята в 1940 году. “Хитроумным”, как написала критик Наталья Иванова, Леоновым. Ну да, вот такой вот ушлый он был. Ему бы у шестидесятников поучиться смелости необычайной.)

В 1940 году разнос на уровне ЦК вполне ещё мог грозить внезапным ночным исчезновением, а не только “шабашом вокруг моего имени”.

Леонов – бывший, между прочим, белогвардеец – решил написать Сталину. И написал примерно так: "Театры понадеялись на моё литературное имя, прошу взыскать с меня одного". О как. Хоть в бронзе выбивай.

…Потом началась Отечественная война, Леонов за пьесу "Нашествие" (там, кстати, главный герой возвращается в дом из… лагерей, чтоб идти на войну за свою Советскую страну) – получил Сталинскую премию».

Обыватель и 37-й

Из диалогов с Прилепиным

АК: Захар, а ты как, извини за дурацкий вопрос, к Довлатову относишься?

ЗП: А чего дурацкого, хороший писатель. Мне, помню, твоя большая статья о нём понравилась. [19] Равный себе вполне и своей биографии. Есть у него один меня раздражающий момент, когда главный герой – журналист, и вокруг этого всё так вяло и пошловато крутится… А фанаты его и полагают эту пошлость из редакционного бара самой главной жизнью.

19

Неактуальный юбиляр // Волга. 2011. № 9-10.

АК: Ну да, во многом от него пошла эта жирная линия современного производственного романа, про журналистов, или вот сейчас – про пиарщиков больше, политехнологов… Относительно свежий пример – роман «Чёрная обезьяна».

ЗП: Как говорит твой Высоцкий – «так было надо». Или, как Клуни в «От заката до рассвета» – «Я же не сказал: берите пример с меня».

АК Мне кажется, тут у тебя глубже, другим отношение продиктовано. Довлатовская повесть «Компромисс», где рассказчик как раз журналист, служит в эстонской версии «Правды», она же самая у него антисоветская, местами не по темпераменту и возможностям Сергея Донатыча – злобная…

ЗП: А я эту вещь плохо помню – ну, какой-то парень придумал интервью за иностранца, похоронили не того начальника – таких баек в каждой редакции по два ведра.

АК: Сейчас я буду тебя троллить. У прозаика Прилепина прозаик Довлатов звучит иногда. Вот в «Пацанском рассказе»: «Братик пришёл из тюрьмы и взялся за ум. "Мама, – говорит, – я взялся за ум. Дай пять тысяч рублей"». А у Довлатова персонаж регулярно пристаёт к родственнику: «Дядя, окажите материальное содействие в качестве трёх рублей. Иначе пойду неверной дорогой…» Интонация! Или вот в «Обители», когда десятник Сорокин свирепо лечит Филиппка дрыном, а тот вопит: «Не убей меня!», и Артёма удивляет кривая эта фраза. А в «Зоне» эпизод, когда казнят стукача, и он кричит: «За что вы меня убиваете? Ни за что вы меня убиваете! Гадом быть, ни за что» – та же кривизна отчаяния… Ну, и по мелочи: Шафербеков отправил куски жены посылкой, а Довлатов в той же «Зоне» говорит, что дружил с человеком, засолившим в бочке жену и детей… Но это я совершенно не в упрёк тебе говорю – мне как раз такие пересечения нравятся, «Обитель» как бы вбирает всех классиков «про тюрьму» – там и Солженицын, и Шаламов, и Довлатов. Я просто отчего о нём заговорил – днями общался с ребятами, которых ты называешь «прогрессивными человеками» и ещё по-всякому, опять нудный русский спор о репрессиях, палачах и жертвах. Опять о необходимости вселенского покаяния – очередной всплеск мазохизма. Но теперь, что интересно, сместились акценты – главная мразь уже не Сталин и его каты, а самый что ни на есть обыватель. Который в сталинские годы якобы написал, сволочь такая, четыре миллиона доносов, одобрял расправы, и сейчас, начнись они, тоже ещё как одобрит.

ЗП: А это как раз понятно, сегодня их главная эмоция – досада, да что там – ненависть к большинству. Социал-дарвинизм перешёл в какую-то новую стадию лютости к народу. Кто-то ещё скрывает её, кто-то уже нет… Ты не помнишь, на одном из московских шествий некий тип нёс плакатик с примерно таким текстом: «Главная беда России – 85 %!». Понимай как знаешь. И многие так понимают, что 85 процентов – это как раз русские, бьётся со статистикой по национальному составу.

АК И как раз эту цифру – в четыре миллиона доносов – дают с отсылом к Довлатову. Он, в свою очередь, ссылался на закрытый доклад Хрущёва на XX съезде, о культе личности, – но проверить недолго, и я там этих четырёх миллионов не нашёл. Да и не мог сказать Хрущёв ничего подобного – партийная стилистика не позволяла.