Закат в раю

— Откуда вы ехали, когда мы с вами столкнулись?

— Из города. В такую жару я обычно еду напрямик через плантации, — сказала она, умолчав о том, что из-за приближающегося дождя у нее сильно болит бедро. — А в городе я ходила в редакцию и клянчила в здешней газете место.

Эти слова неожиданно приятно удивили Джордана. Он всегда ценил в других амбиции, волю и напор.

— И как, успешно? Вам удалось получить место?

— Не так давно они напечатали несколько моих статей, и шум на плантациях поднялся такой, что редактор больше не хочет иметь со мной дело. Похоже, я его доконала. Сегодня он скрепя сердце согласился на то, что если я захочу, то могу писать для светской колонки, — добавила она, презрительно сморщив нос.

— Вижу, что вы не в восторге от этого предложения.

— А почему я должна быть в восторге от него? Собирать сплетни и слухи — это не настоящая журналистика. Мне это неинтересно, я хочу писать о чем-нибудь настоящем. О том, что... цепляет, берет публику за горло.

— О грабежах и убийствах?

— Да, и об этом тоже. А все же политика интереснее. И тех, кто работает на плантациях, она затрагивает напрямую.

Она оживилась, ее сдержанность на мгновение куда-то исчезла, и Джордан подумал, что эта хрупкая и беззащитная девушка совсем не соответствует его представлениям о настоящем журналисте.

— Отчего же редактор отказал вам? Неужели вы написали что-то настолько скандальное? Странно, разве вашему редактору не нужен сотрудник, статьи которого поднимут тираж?

— Я написала о страшной эксплуатации, которой подвергаются на плантациях чернокожие рабочие. Упомянула и о нашем гнусном законодательстве, пользуясь которым фермеры превратили канаков в настоящих рабов. Этот редактор, Жюль Кин, боится, что, если возьмет меня на постоянную работу, я и дальше буду писать в том же духе. То есть так, как считаю нужным.

— А вы будете?

Она улыбнулась, на этот раз немного застенчиво:

— Конечно. Ведь дело стоит того.

Джордан рассмеялся — в его неожиданной собеседнице была живительная простота и откровенность. «Видимо, — подумал Джордан, — у нее есть характер». Сам он тоже считал, что канаков совершенно безжалостно эксплуатируют: с островитянами на здешних сахарных плантациях обращались хуже, чем с рабочей скотиной.

— А как давно вы уже присматриваете... за Эдемом?

— Почти год.

— А до этого?

— Жила в Сиднее. С самого рождения.

— Значит, вы неместная?

Девушка опустила голову, но Джордан успел заметить, что в глазах ее мелькнуло что-то похожее на боль.

— Нет, я не местная. И никогда не была.

— Так что же вы здесь делаете? По сравнению с большим городом шансов стать хорошим журналистом здесь у вас не слишком-то много.

— Редакторы серьезных газет посоветовали мне сначала поработать в небольшой провинциальной газете, чтобы набраться опыта, — быстро взглянув на Джордана, ответила девушка. Она решила пока не сообщать ему, что ее родной дядя был родственником Жюля Кина, редактора газеты в Джеральдтоне, и что ее статьи появились в газете главным образом благодаря этому родству. — Я знаю, сейчас они не принимают мои очерки всерьез, но в один прекрасный день, когда у меня будет своя газета, им придется со мной считаться.

— А вы, я смотрю, молодец, — сказал Джордан. — Никогда не бойтесь рисковать и действуйте смелее.

Девушка не могла скрыть радости — в первый раз она услышала похвалу и одобрение.

— В ваших словах чувствуется, что вы весьма опытны, — ответила она и слегка покраснела от удовольствия. — А сами вы всегда действуете так же?

— Да, и такая философия меня еще никогда не подводила.

Джордан остановился и оглянулся по сторонам.

— Плантация Эдем должна быть где-то поблизости, — сказал он с беспокойством. Места были ему смутно знакомы, но вот этих полуразрушенных построек у дороги Джордан никак не мог припомнить. Десять лет назад их, конечно, здесь не было.

— Тут все заросло диким тростником, так что старой дороги теперь почти не видно, — ответила девушка. — Посмотрите вон туда, видите? Эта дорога — въезд в Эдем.

В нескольких ярдах перед ними в зеленой стене тростника вилась едва заметная тропинка, почти полностью заросшая густой травой. Джордан с испугом подумал, что сам ни за что не сумел бы найти дорогу. От волнения он почувствовал сильное головокружение, остановился и закрыл глаза. Сейчас он думал о том, скольких трудов стоила его родителям постройка этого дома, сколько любви, надежд, пота и слез было вложено в эту землю — казалось, все вокруг, каждый камень, каждая доска говорили об этом.

В 1880 году Томас Фицджеральд и десять ирландских поселенцев, в том числе его отец, и тридцать пять туземных рабочих взяли у бристольского католического прихода деньги на покупку участка в десять тысяч гектаров. В первый год они расчистили большой участок тропического леса и высадили сахарный тростник, но год выдался засушливый, и большая часть новых переселенцев вскоре уехала. Патрик Хейл все же остался в Джеральдтоне и построил дом. Так появилась плантация Эдем. В последующие годы урожаи были превосходные, и уже в 1882 году в этих местах появилась первая сахарная фабрика Мурилен.

Большинство построек на плантациях были деревянными, но Патрик выстроил первый из двух этажей дома из местного камня, да еще и на самой вершине холма, чтобы избавиться от неизбежного затопления в дождливый сезон. Джордану чудилось, будто в неподвижном горячем воздухе слышится отцовский голос, доказывающий кому-то, что в каменной постройке в жаркие дни будет прохладнее.

Так и оказалось. В самый палящий зной в доме, особенно на нижнем этаже, дышалось легко. Вездесущим термитам камень тоже не пришелся по вкусу. Вокруг дома Патрик построил широкую веранду с колоннами. Родителям нравилось проводить вечера, сидя рядом друг с другом и глядя вдаль на зеленеющие тростниковые поля. Мать любила сидеть на веранде даже зимой, когда крытая железом крыша оглушительно рокотала под напором яростных ливней — она, смеясь, говорила, что на веранде даже шум дождя удивительно уютен.

Тропинка неожиданно оборвалась, и Джордан остановился. Прямо перед ними возник дом. Джордан смотрел на него, не в силах сказать ни слова.

— Да, зрелище не слишком-то привлекательное, — промолвила девушка. — Но я предупреждала вас.

Джордан молчал.

— Мне говорили, что лет восемь назад в этих местах пронесся ураган и сорвал большой кусок крыши, — продолжала она, — а владелец не позаботился привести дом в порядок. От дождей балки стали гнить, так что крыша теперь держится плохо. Внутри, конечно, разрослись сорняки. Когда я впервые попала сюда, жить тут было просто невозможно.

Джордан слышал про ураган, но не представлял, что разрушения окажутся так велики. Как чудесен был когда-то эдемский дом! Сейчас перед ним были лишь гниющие руины, жалкий намек на чудесное прошлое: от прелестного дома, из которого Джордан уехал десять лет назад, сейчас не осталось почти ничего.

В крыше зияли дыры, пол первого этажа проломился, доски, которыми были забиты окна, кое-где были отодраны, входная дверь слегка приоткрыта — замок кто-то грубо выломал. Вторая дверь, с натянутой на ней тонкой сеткой от насекомых, полностью отсутствовала. Джордан подумал, что после урагана кто-то, видимо, решил поживиться оставшимся в доме имуществом. Взгляд его упал на разбросанные по веранде обломки качалки, которую отец когда-то сделал для матери. Джордан, на мгновение прикрыв глаза, почувствовал острую боль в груди. Он вспомнил смеющихся родителей, сидевших рядом в этой качалке. Как счастливы они были! Если бы только можно было вернуться в то время! Глубоко вздохнув, он попытался овладеть собой.