Закат

— Надо сказать Луже, — тихо отозвался Закат. Он не представлял, как именно ответит старуха на изгнание ее подруги, боялся только, что словами она не ограничится. Ро вдруг взяла его за руку.

— Идем. Вместе скажем.

***

— Что?! — Лужа приподнялась на руках, лицо ее пошло красными пятнами, блеснули глаза. Пододвинулась к краю печи, будто даже ногами шевельнула, готовая бежать и лично воевать с рыцарями. — Да как они смели! Паскудники мелкие, ну я им… Ну я…

Схватилась за горло, задыхаясь. Закат подскочил, поймал падающую, Ро распахнула дверь, впуская холодный еще, не весенний воздух, полезла в котомку, роняя мешочки дозволенных трав. Подняла на Заката огромные глаза, так что он понял — не поможет. Нечем теперь. Лужа обмякла в его руках, Ро указала на стол, приложила к губам старухи мгновенно запотевший нож, пощупала шею. Выругавшись, велела:

— Вот сюда положи руки, считай и нажимай, сильно и резко. Локти не сгибай! Чтобы на два пальца грудь прогибалась хотя бы.

Закат делал, что показано, пока Ро металась по кухне, пытаясь заварить какие-то травы. Снова проверила дыхание, зарычала, склонилась ко рту старухи, пытаясь вдохнуть в нее воздух.

Он не знал, сколько прошло времени. Руки закоченели и устали, болела спина. Лужа не шевелилась, ругалась и пыталась оживить ее Ро. На плечо легла чужая широкая ладонь.

— Она ушла к свету.

Закат обернулся, готовый ударить любого рыцаря, который окажется за спиной… Но сзади стоял Медведь. Доброяр задержался в дверях, и именно староста отнял плетьми повисшие руки от груди покойницы. Обнял крепко, притянув к себе и Ро. Сказал глухо:

— Ушла. Но прощаться мы с ней будем, уж не обессудьте, как у нас заведено. Погребальным костром.

Рыцарь склонил голову, признавая их право. Вышел.

Закат слышал, как всхлипнула рядом с ним Ро. Медведь тихонько покачивал их, будто двух младенцев разом, приговаривая что-то о том, что Лужа давно знала и предупреждала, что все идет своим чередом, что она всегда говорила, чтобы после ее смерти не плакали, а смеялись, потому что она смешно жила. Начал какую-то байку из собственного детства, о молодой еще Луже, прервался на середине, замолк, сам пытаясь перебороть подступившее к горлу. Выдохнул:

— Чурбан ее десять лет ждал. Вот дождался наконец.

Отстранилась от них Ро, вытерла глаза. Собрала рассыпанные по дому мешочки лекарств. Посмотрела в упор:

— Я снова соберу сказочные травки. И Ежевичку найду, пусть научит, чему еще не научила.

— Вернется Ежевичка, — ответил Медведь, — она ж не дура. Как рыцари уедут в начале сева, так и вернется.

— А Лужа уже нет! — вскинулась Ро. Тут же сникла, посмотрела на лежащее на столе тело. Попросила тихо: — Вы идите. Я лекарка, мне ее и к обряду готовить.

Они вышли. Медведь, изучив Лужину поленницу, цокнул языком, посоветовал взять часть дров у него.

— Идем. Я жене скажу, ты дрова возьмешь. К Листу еще надо зайти…

Закат только кивнул молча. Вечер прошел в странном оцепенении, как бывает, когда после сна в неудобной позе не чувствуешь руку, только сейчас вместо руки онемело что-то в груди. Закат знал — это не продлится долго. Все вернется стократ, ударит еще больней, но пока чувствовать не выходило.

Лист был таким же. На слова о смерти Лужи кивнул только, окаменев лицом, пошел в сарай, выбирать дрова для погребального костра. Горляна же выронила ухват, поджала дрожащие губы. Разрыдалась на груди у мужа, будто все слезы мира проливая, за себя и всех, кто не мог плакать.

Когда солнце зашло, все Залесье вышло в черное, не засеянное еще поле. Тихонько вспоминали умершую, глядя, как складывают дрова ее дети и их семьи. Заката вытолкнули вперед, сказали — ты ей как сын был, мы же знаем. Он помогал неловко, не зная, как сделать правильно. Горляна впихнула меж поленьев свой узорчатый платок, Лист положил резной деревянный браслет. Серьезные Шишка с Щепкой, приемные внучки, высыпали по букетику засушенных летом цветов. Странным порывом, будто услышав чей-то совет, Закат достал из сумки черную фибулу, уронил внутрь сложенных дров там, где должны были положить ноги покойницы. Отошел вместе с другими. Посмотрел, как шестеро мужчин под руководством Ро выносят из дома наряженное в самую красивую рубашку тело, укладывают на плоскую макушку дровяного ложа, расправляют серебристую волну волос. Хлюпнула носом Ро, вскинула голову. Заговорила неожиданно громко и чисто, прижимая к груди замотанный в тряпки горшок:

— Мы все знали Лужу. Она была матерью и бабушкой для всех нас. Она дарила нам свое тепло и мудрость, и мы их сохраним. Она была веселой и справедливой, и такой мы будем ее помнить. Мы провожаем ее, радуясь, какую прекрасную жизнь она прожила. Пусть займется огонь от углей ее очага и укажет ей путь — куда бы она не направлялась.

Закату вложили в руки факел, и он следом за Листом и Горляной зажег его, опустив в горшочек с углями. Подождал, подошел одновременно с остальными к Луже. Вгляделся в неживое, ставшее почти кукольным лицо. Положил факел у ее ног.

Костер полыхал долго и ярко. Остальные уже разошлись, а Закат все сидел на холодной земле, глядя в уголья. Видел, как к затухающему костру подошла Ро, начала печной лопатой растаскивать по полю пепел. Села рядом с ним, утирая лоб черной, всей в саже рукой. Тихо призналась:

— Я раньше никого так не провожала. Кто умирал — те умирали в бою или вовсе пропадали без следа. Обряду меня Ежевичка научила, на всякий случай.

Привалилась к его боку, Закат неловко обнял ее, замер, не зная ни что говорить, ни что делать. Она вздохнула куда-то ему в грудь.

— Ты хороший. Она это сразу увидела. Все они.

Закат горько улыбнулся. Хороший. Он не мог избавиться от мысли, что это он накликал на них всех беду. Что из-за него Лужа умерла.

Она сказала бы: «Глупый! Я же давно предупреждала, что следующего лета не увижу».

Только больно было все равно. Закат втянул носом воздух, закрыл глаза, горбясь и крепче прижимая к себе Ро. Замер, пытаясь удержать судорожно вздрагивающие плечи. Ро не глядя вскинула руку, провела ладонью по его щеке. Кивнула удовлетворенно:

— Всем нужно прощаться.

Она встала, только когда он затих, выдохнул уже спокойно, выпрямляясь и смущенно шмыгая носом. Осторожно выбралась из-под его бока, подала руку:

— Идем. Мы с тобой сейчас у Светозара живем. К Луже в дом еще семь дней только я могу заходить, а в избушку Ежевички рыцари не пускают. Да и без нее возвращаться у меня сил никаких нет.

Закат коснулся ее ладони благодарно, но встал сам, без опоры. Вытер холодные дорожки, протянувшиеся по щекам.

Он не плакал уже очень, очень много лет. И сейчас чувствовал себя странно, блаженно пустым, словно вместе со слезами ушла тяжесть, которую он носил в себе.

***

Дверь им открыл Пай, пошел вместе с ними на кухню, где все еще сидели Светозар с Дичкой. Молодая жена, утирая слезы, взялась суетиться по дому, Светозар помогал, нарезал пышный хлеб, испеченный утром.

Сели за стол, Светозар, на правах хозяина дома, поднял кружку. Помолчал. Признался:

— Я мало знал Лужу. Но я знаю всех вас и само Залесье. В каждом здесь больше света, чем в любом из рыцарей. Пусть дорога ее будет легкой.

Закат выпил налитое ему поминальное молоко, горчащее от добавленных трав. Дичка, единственная из всех действительно хорошо знавшая Лужу, взялась рассказывать, что видела сама и что слышала. Рассказала о Чурбане, лесорубе от судьбы, бывшем старостой прежде, чем его подкосила болезнь, и о самой Луже, умевшей найти нужные слова для любого горя. Как Лужа научила тому же сердечному теплу свою дочь, а потом шутила, что вот теперь, когда Горляна подросла, наконец-то может побыть сварливой и вредной. Как, испугавшись сунувшегося в окно черного лица, огрела нарочно измазавшуюся в саже маленькую Дичку полотенцем, а потом извинялась, смеялась и ругалась поровну.