Заказанная расправа

Никита ждет хоть какую-нибудь подводу, возвращающуюся из города. Чтобы на ней доехать до деревни. Столько километров пройти пешком не сможет. Больные ноги не держат, дрожат. Он вглядывается вдаль. Но по магистрали идут машины. Ни одна не сворачивает в деревню. Из Березняков тоже никто не спешит в город. Ни одной души на дороге. Никите досадно стало. Устав от ожидания, пошел пешком, всматриваясь в знакомые, но до неузнаваемости изменившиеся места.

Вот на этих полях всегда колосилась рожь. Теперь — сплошные сорняки. Кусты и чертополох, бурьян. Почему? А на том поле вместе с отцом сеяли пшеницу. Как давно это было. Теперь поля отвыкли от гула тракторов, от вида людей. Дикое запустенье и тишина. Сплошная большая могила, ее не сможет разбудить даже весна. А ведь когда-то!.. Вырывает шальная память из прошлого обрывки детства, когда Никита вместе с отцом вел трактор в поле с песней. Где это все теперь? Куда убежало? Дрожат руки, стучит в висках.

«Эх, весна моя! Пошто судьба твоя, как и моя — корявая! То ты спешишь, то запаздываешь. Не всем хватает твоего тепла, не каждого обрадуешь и обогреешь».

В деревню он пришел уже к обеду. Остановился в начале улицы удивленный. Не услышал человечьих голосов. Ни один беспортошный пацан не выглянул из-за забора. Ничей петух не обозвал его. Нет привычных старух на лавках. Ни человека, ни даже тени не промелькнуло. Окна домов и двери забиты досками крест накрест.

— Что ж стряслось? Чума что ль прошла и повыкосила всех?

Но вот досада, даже спросить не у кого. Никита идет к своему дому, расстегнув на груди рубашку. Как тяжело и больно дышать в осиротелой деревне. Вот и отчий дом. Сирень все окна загородила. Они не должны быть забитыми. Хоть где-то да осталась жизнь? Ну как же без нее?

Когда подошел к калитке, невольно отшатнулся. И здесь все заколочено.

Во дворе следы спешного отъезда. Там Дунькины калоши под порогом притаились. Сбежали от зимы. Ржавеет на заборе подойник. Старый самокат прижался к крыльцу. Когда-то он был любимой игрушкой Никитки, заменял ему коня и крылья. Потом, видно, дружил с племянником, но недолго. Теперь, пережив чужое детство, состарился сам от ненужности.

— Никита! Ты ли это?

Вздрогнул человек, уже не ожидая услышать чей-то голос. Оглянулся.

— Федот я! Слышь, Микитка? Иль не признал меня, старого лешака? Я ж завсегда таким вот был! Вернулся, родимый! — бросился к мужику, словно единственному, кровному человеку, уцелевшему на большой, опустевшей земле.

Он и рассказал Никите, что случилось с деревней в последние годы.

— Разбежался люд навовсе. Расскочились все, вылупив глаза кто куда. В города разъехались, на легкий хлеб позарились. И твои также. Никто остаться не схотел. Землю обузой обозвали. Да и как жить? Света не стало, газ перекрыли, телефоны обрезали, а и денег платить не стали. Ну хоть в петлю лезь иль с топором на дорогу выходи. Да и на ней никого, окромя волков. Стали люди с голоду пухнуть. Старики, те, что без детей, на пенсию не вытянули. Да и ее придерживали. По три-четыре месяца не платили. Померли те. Там другие умнеть начали. И сбегли. Кому охота живьем закапываться?

— А мои-то как? Куда уехали?

— Куда все! Следом за людьми в город подались. В месяц вся деревня обезлюдела.

— Дунька-то как?

— Она фельдшеркой куда-то приткнулась. Мужик ее в собачатниках. Псов в больнице лечит. Ихний сын, твой племяш — нынче в армии служит. Они б давно уехали. Но мамаша твоя — Ивановна, никак не хотела с места срываться. Видно, тебя ждала. Да не повезло. Ушла, не дождавшись. Развязала руки Дуньке. Та, едва схоронив, сороковин ждать не стала и умоталась с деревни.

— Пить хоть бросила?

— Дуняшка? Да помилуй Бог! Разве ж она пила? Выпивала раней помалу. А как пришла та окаянная перестройка, так не то что пить, срать нечем стало. Нынче не на власть, всяк на себя надеется.

— К мамаше на могилку приезжает?

— Ох, Никитушка! Откуда мне про то ведомо! На погост наш сторожа сыскать не могут уж три зимы. Меня уговаривали. Да что смогу? Я со своей избы лишь до ветру. На погост не дойду уже. Далеко. Да и о бок с покойными сколько проживу? Тут хоть светлая память держит в жизни. А там уж ничего. Ну, да расскажи про себя. Где скитался? Оброс семьей, детьми? Иль все в бобылях векуешь? — присел на завалинку.

Никита рассказал Федоту все без утайки.

— Бедолага ты наш сердешный! За что тебя Бог долей обделил? Послал на путь единых злыдней. Ну, одну, это точно, знатно покарал. Торшиху! Энту змеюку кобыла лягнула в самые сиськи. Думали, не отдышится и не продохнет. Но проперделась. Встала. Вот бы дуре покаяться в грехах. Куда там! Распушила хвост веником и цельный год тут дрозда давала с председателем. Но перестройка вымела их обоих с должностей. Люди им не поверили.

Председатель с семьей в город сбежал. А Торшиху болезнь приловила. Сиськи, те, что кобыла лягнула, пухнуть стали и болеть. Повезла она их в город, проверить. В них болесть сыскали страшную. И отрезали обе враз! Она без них с год промаялась. Орала не своим голосом. Глаза на лоб лезли. И все просила вашу Дуньку про уколы. Та делала, покуда было чем. А когда лекарство кончилось, отказала. Торшиха через месяц померла. Оно и понятно, не сдюжила боли. А может, грехи утянули в землю. Оно не только Торшиху на погост унесли. Целое кладбище поселилось на выезде в город. Почитай треть деревенских повымирала. И не только у нас. У всех так-то.

— Господи! Как же жить теперь? Вернулся в отчий дом с чужбины, а и в нем — пустыня! Никого! Доколе мне маяться неприкаянно? — вздохнул Никита.

Рядом Федот вытирал слезящиеся глаза. Вздыхал, вздрагивал иссохшим телом. Ему не легче Никиты приходилось. Жизнь давно пошла на закат. И впереди — ни малейшего просвета.

— Ладно, Федот, пойду к Егору. Навещу его. Вдвоем с ним жить стану.

— Где? Ить и Егор ушел.

— Куда? Тоже в город подался?

— Да что ты! Бог с тобой! Какой город? Он никогда не уезжал с деревни. В ей и остался навовсе. К Господу ушел. Помер. Нежданно стряслось. Поехал за дровами в лес. Там, пока рубил, разогрелся. А поленья-то в сани складывать — фуфайку надо было надеть. Он и не подумал. Зато мороз не зевал. Прохватил до костей. Дыхалку и заклинило. Покуда поняли да стали лечить, уже поздно было. В неделю истаял, как свечка. Аккурат после Крещенья отошел.

Жалели его обе деревни. Голосили на весь свет. Да что толку? Этим не воротишь человека. А уж какой хороший мужик был! Никто, хочь две деревни хоронили, не сказал вслед ему худое слово. А ен, так сказывали, перед кончиной все тебя звал. Сказать хотел что-то. Но не смог, не успел. Так-то и остался ты в свете сиротиной. Полное кладбище родни. А в деревнях — никого! Ни единой души.

Может, пойти тебе в сторожа погоста? Там со своими всяк день будешь. Доглядишь их могилы. Может, с Дунькой свидитесь. Когда-то приедет, куда денется? Делов на кладбище немного. Работы почти нет. Отдохнешь в тиши и покое. За это тебе деньги платить станут. Пусть и небольшие, но вместе с пенсией на жизнь хватит. А там и я когда-нибудь навещу. Много не обещаю. Но картохи и луку дам. Чесноком поделюсь.

Когда вовсе подправишься, сам свой огород поднимешь. Все подспорье будет. Небось не разучился, не позабыл про работу деревенскую? Нам, покуда живы, нельзя землю бросать. Она — жизнь наша, Никитка! Тут народились, здесь и отойдем. Соглашайся, касатик. Не покидай, не гляди на сторону. Ить поглянь, поганый зверь — волк, а и энтот свово логова не кинет. Нешто мы глупей его? — умолял Федот.

— Да куда пойду? Кому нужен? Намыкался по чужим углам. Чуть не сдох. В себя бы прийти. Окрепнуть малость. Поверить, что вживе уцелел. Одно горько. Память доставать стала. Добьет она меня! За маманю и Егора! Виноват я перед ними. Опоздал. Может, и пожили б они.

— Э-э, Микитка! Всякому свой век Господь отмерил. Люди к тому не прибавят и не отымут. Кто мы есть? Слабые человеки! Оставайся! Но не в этом доме! Невезуч он и несчастлив! Столько бед, сколько в ем, никто не пережил. И ты забудь его. Покойных помни. А дом обходи. Лучше жить в кладбищенской сторожке.

…Последовал человек совету Федота. Остался сторожем на кладбище. Но деревню навещал. Бывал у Федота. А когда увидел Ольгу, перестал уважать старика. Так и не поняв, зачем тот помогает выжить сучьему отродью — бабе?