Заклятые враги

Кто-то рассмеялся в стороне, словно женщина с мечом — это что-то невероятное. Эрри? Вероятно, она — кто ещё мог броситься вперёд с таким остервенением.

Но их было слишком мало.

Рэй, казалось, наблюдал за всем со стороны. И тело двигалось само по себе, словно не принимая в расчёт своего собственного хозяина. А сознание застыло где-то вдалеке, у тех деревьев — он, право, видел, как лезвие касается горла, а торресский командир с громким, надсадным рыком приказывает всем остановиться.

— Может быть, мы неправильно узнали, — голос его звучал дразняще, словно предрекая что-то, — но не эрроканская ли принцесса и элвьентский принц блуждают по далёким дорогам?

Рэй скосил глаза — он вновь был самим собой, наверное. Ничего не умеющим, почти изнеженным глупым принцем, у которого оружие из рук выбивают первым же ударом.

И его сестра — тоже не воин. Им, конечно, остальным к горлу меч не приставили. Может быть, потому, что сражались они лучше, может, потому, что и так остановились — если одному перережут горло, остальным идти уже смысла нет.

Мёртвые — или раненные, — разумеется, были. И Эрри с остервенением сжимала в руках выхваченный у врагов меч, и Анри, словно последовательница воинственной девы, и Кэор — дарнийская школа ни для кого не проходит даром.

Но что они могут? У Моники, не оправившейся после ранения, сил недостаточно даже на пятерых, не говоря уже о трёх десятках. Можно вспомнить что-то хитроумное, разумеется, но не в бою — она ведь не из тех ведьм, что постоянно в сражениях, она ещё не умеет этим управлять. У Эльма — длинный порез на правой руке, и вряд ли он способен держать оружие сейчас в руках — только зажимать кровоточащую рану.

На четверть эльф, дрожащий от страха или от возмущения.

В конце концов, даже Первый, у которого каким-то чудом отобрали магию — и кто?

А ещё он сам с мечом у горла, шаг в сторону — и смерть.

— Король и королева заплатят немало, чтобы их чада вернулись домой живыми, — хохотнул со стороны ещё один солдат. — А наш предводитель пусть подавится — он не предложит больше, чем просто победа.

Попытаться представить вместо человека его энергию. Дотянуться до тонкой нити ненависти, презрения или боли, ведь она есть в каждом человеке, даже в самом хорошем. Схватиться за эту нить и выплести что-то своё, чтобы сделать то, что хочешь. То, что нужно. Заставить человека подчиниться, поддаться.

Он может?

Ничего он, подери его змеи, не может. И дышать даже этой болью, этой силой, прятавшейся в создании другого человека, он не может. Только смотреть широко распахнутыми глазами, чувствуя, как надавливает меч на горло, как вот-вот, разочаровавшись, солдат отрубит тебе голову — или, может быть, просто заломит руки за спиной, чтобы повести дальше на расправу.

Тщеславие, жадность, гордыня, сплетающиеся в одно целое.

И он, ни на что не способный маг. Жалкое существо, для чар которого есть только кусты вокруг и какая-то зелёная трава под ногами.

— Что? Неужели наследники столь высоких родов не могут схватиться за меч и снести голову с плеч? Неужели не умеют сражаться? — ухмыльнулся мужчина.

— Мечом — вряд ли, да и его выбили их моих рук, — хрипло ответил Шэйран. Хотелось тряхнуть головой — волосы нагло лезли на глаза, и ему казалось, что всё вокруг плывёт.

— Так сын Второго не унаследовал его умение драться? Даже шпагу не удержит? — главарь — если, конечно, среди них таковой вообще был, — даже немного ослабил хватку.

— Нет, — Шэйран криво усмехнулся. — От него у меня другой дар.

Такой маленький зачаток кустика — что может с ним сделать обыкновенный маг? Что может сделать эльф без долгой песни во славу растения?

Что может сделать маг, у которого единственное умение, которым он владеет в совершенстве — это не руководить личностью человека, а заставить траву вымахать до неба?

…Тонкая, длинная ветвь, появившаяся будто из неоткуда, проткнула насквозь человека. От только захрипел, роняя меч к ногам элвьентского принца, и он замертво рухнул на землю, когда осыпался старый куст пеплом.

Наверное, они не успели даже вскрикнуть. Благо, в лесу хватало достаточно деревьев — по крайней мере, чтобы справиться с отрядом из семнадцати — теперь Шэйран посчитал с методичной, поразительно лёгкой точностью, — глупцов, что даже не обзавелись перед походом какими-то нагрудными щитами или чем-то вроде того.

У него судьба, наверное, такая — постоянно разочаровываться в свое магии, а потом каждый раз, призывая к её помощи, просить у своего собственного дара прощение за то жуткое пренебрежение, которое он позволил себе на мгновение.

Кровавая зелень — только остатки травы под ногами, стоптанной, обессиленной, тонкой, а спустя миг — пылающей силой и мощью.

Первый как-то раздражённо, зло сорвал цветок, распустившийся на одном из взросших внезапно кустов, сжал его в кулаке, пытаясь выдавить всю жизнь, весь сок, и недовольно покачал головой.

— Никогда не пользовался своими чарами в таком ключе, — промолвил он наконец-то.

— Боюсь, я никогда не умел делать с этим ничего больше, кроме этого, — скривился Шэйран. — И вряд ли научусь.

На его руках не было крови.

Но она потоками стекала с взращённых им же листьев.

========== Глава семьдесят восьмая ==========

Галатье Торрэсса был просто жалкой куклой — марионеткой, той самой, с которой так удобно и просто, так легко и знакомо играть, дёргая за ниточки, просто чтобы он починялся, поддавался бесконечным коротким попыткам столкнуть его в пропасть.

Галатье Торрэсса, король архипелага среди бесконечного океана, король, которого столкнули с трона, не встретив ни мига сопротивления, самый бессильный и жалкий король на свете.

Галатье Торрэсса — на коленях, в молящей позе, с широко распахнутыми глазами и отчаянным ужасом, отражающимся где-то в глубине бесконечного отсутствия цвета. Такой испуганный, с ледяными руками, всматривающийся в пылающие алым сапфировые глаза монстра с континента, монстра, обагрившего кровью весь его дворец.

— Дарнаэл, — ошеломлённо выдохнул он, опуская руки, но так и не поднимаясь с колен. — Дарнаэл, это ты…

Он не мог его обвинить. Не мог выдохнуть ни единого слова, что остановило бы проклятого короля. Не мог даже сказать, что тот повинен в смерти его дочери, приёмной ли она была, родной ли. Подобострастно, льстиво, но так искренне — он смотрел на него, словно на идола, будто бы на икону в своём собственном храме, так, как смотрят на святых, что возвращаются с того света.