Закон Кейна, или Акт искупления (часть 2)

Я не ответил, потому что увидел его руки.

Он сидел, выставив локти, сложив кулаки между коленей. Забавно: так же часто сидел и папа. Но руки его были не как у папы. Руки отца были большими и сильными, твердыми как кирпичи - когда он нападал, ронял меня на пол, даже не замахиваясь. Даже не сжимая кулаков. Он работал в доках и мы ели хорошо, и он как будто становился сильнее. Сильнее, чем ждешь от здешнего народа. Руки отца были потертыми, с рубцами и жесткими мозолями, но они выглядели руками.

Руки старикана казались молотами.

Не изуродованными - нет, у него все пальцы были на месте - но они были сплошь в рубцах и странных растяжках кожи, по костяшкам и бокам пальцев, так что за этой толстой броней костяшек, собственно, почти не различить. Может, костяшек уже не было? Все, что выделялось на кулаках - более темные полосы кожи между первыми и вторыми пальцами.

Эти руки были созданы, чтобы бить.

– Уродство, ха? Вот что бывает с ребятами вроде меня. В старости.
– Он раскрыл кулаки, чтобы я видел шрамы и мозоли на ладонях. Казалось, пальцы плохо ему служат, такие они были корявые, вздувшиеся в суставах.
– Малость поздновато брать в руки гитару.

Мне казалось, что нужно что-то сказать. Пусть нельзя говорить с незнакомцами, но я не хотел быть грубияном. Но выдавил я лишь: - У вас сплошные шрамы.

– Ага. У тебя тоже.

У меня не было шрамов, вот таких, разве что отметки после игры с мячом. Он шутил, что ли?
– Насмехаться над детьми - это же в жопу дрын.

Я не знал точно, что такое "в жопу дрын", но старшие ребята говорили так, когда кто-то обижал других без причины.

– Я не дразнюсь, малыш. Есть шрамы - и шрамы.
– Он говорил так серьезно и грустно, что я поднял голову; и его глаза сверкали слишком ярко, как будто увлажненные. Он пожал плечами и кашлянул, и посмотрел вниз.
– Эти, на руках, просто... эй, погляди лучше сюда.

Он изогнулся, оттягивая воротник туники с шеи, и на плече был настоящий шрам, извитой, будто след молнии, волнистый, но чудесно гладкий и белый как плевок.

– Вау.
– Я не мог оторвать глаз.
– Как вы его получили?

– Один парень ударил топором.

– Взаправду?
– Я не мог и вообразить.
– Это же так круто!

– Не в тот миг.

– Он же мог отрубить вам руку!

– Только целился он в шею. Да ладно. Но смотри...
– Он вытянул руку и сделал круг, показывая, что мышцы работают.
– Это один вид шрамов. Они просто напоминают тебе о прошлом. Кажется, он и ключицу мне сломал. Теперь она толще, чем вторая. Много есть таких шрамов. Исцеляются, и ты крепче прежнего.

– Круто.

– Но если бы он, как ты сказал, отсек мне руку...
– Он покачал головой.
– Это иной вид шрамов. Ты можешь выжить и научиться обходиться без руки; но остаток жизни ты будешь сломан. Немного - или сильно.

Я уловил идею, но не понял, при чем тут я. Так и сказав.

– Не все шрамы остаются на теле, малыш. Но они оставляют тебя сломанным. Моя мама... умерла, когда мне было лет, вот как тебе. Такое дерьмо не перешагнешь. Просто... слушай, малыш. Не упусти шанса поцеловать ее на прощание. Никогда не поймешь, который раз будет последним.

– Враль вы не из лучших.

– Ха?

– Ваша мама умерла, когда вы были как я? Почему же она сейчас здесь? А?

Он неуютно пошевелился.
– Это сложно.

– Папа говорит, если врешь, лучше помни, когда что соврал.

– И он прав. Но еще лучше помнить правду.
– Он снова качал головой, малость резко, недовольный собой, как папа, понявший, что говорит совсем не о том, о чем хотел.

– Вот тебе хрящик. Однажды ты снова меня увидишь. Спустя долгое время. Такое долгое, что ты забудешь о встрече и нашем разговоре... пока снова не увидишь меня. Я вернусь. Когда это случится, хочу, чтобы ты вспомнил. Одну вещь.

Я оглянулся на дверь. Почему-то казалось, будто я попал в сказку, из тех, что папа читал мне в сети. В ту, в которой вы соглашаетесь и тем самым попадаете в ловушку. Но я не мог унять любопытства. Я хотел знать.
– И какую же?

– Что мне жаль, малыш.
– Голос был медленным. Тяжелым.
– Что я сказал: мне жаль.

– Чего?

Он смотрел вниз, будто гадая, что я такого вижу на полу.
– Всего.

– Не понял.

– Успеешь.
– Он качнул головой, губы стали прямой линией.
– Я поступал бы иначе, если бы мог.

Я нахмурился.
– Когда иначе?

– Никогда. Всегда. Да на хрен это.
– Он тяжко вздохнул и встал на ноги.
– Забудь, что я сказал.

Мои уши запылали.
– Не думаю, что это правильно.

– Ага, угу. Всё равно.

Он двинулся к дальней двери, а я вскочил, кулаки дрожали у бедер.

– Да что это значило?! Вы как будто извинились, но ничего не сделали!
– Я понял, что покраснел, как бывало всегда в припадках злости. Румянец полз вверх по шее, будто я стал бутылкой, в которую лили ярость.
– Все извиняются и всем похер!

Он замер, будто я хлестнул кнутом. Но не оглянулся. Я был в беде, ведь слово "похер" не годится говорить даже сверстникам, а особенно взрослым. Но ведь я уже был в беде, так что не испугался второй беды. Стоял и орал.

– Людям было жаль, когда папу слили социкам и было жаль когда нас выкинули из дома и маме жаль что я дерусь и папе жаль что он лупит маму и она может лишь лежать на полу в крови и никто никогда не делает ничего, чтобы всё изменилось!

Теперь на нас смотрели все в приемной, а я трясся и слезы текли по лицу, ведь я был так зол, что мог лишь плакать, и плакал, потому что ничего не мог сделать.

– Если вам реально жаль вам даже не нужно говорить и если вы говорите жаль то потому что вам не стыдно что вы ничего не делаете! Слово жаль ничего не дает кроме чувства что вы не такая уж сраная погань которой похер похер похер!

Я почувствовал, как папа шевелится рядом - будто вернувшаяся к жизни скульптура. Рука нашла мое плечо.
– Хэри?
– Голос был как-то смазан, словно я разбудил его среди ночи и ему трудно понять, что к чему.
– Что не так, Убийца?

Но я уже залился слезами по самое горло и не мог ответить, даже дышать не мог. Просто стоял и трясся и вопил и желал стать большим и побить старикана как папа бьет маму.

И тогда папа поднял глаза и увидел старикана, и лицо стало белее пены.
– Ты...

Старикан кивнул ему.
– Дункан. Полагаю, не стоит спрашивать, как дела.

У отца было такое лицо, будто он встревожился, испугался и взбесился одновременно.
– Ты не смеешь... ты не можешь быть здесь!