Закон Моисея

— А теперь закрой дверь, чтобы никто не заметил свет.

Я немедленно послушался.

— Круто, правда?

Должен признать, это было действительно круто. В свете фонаря мы отбрасывали тени на стенах, и Джорджия немного потанцевала перед ним, что заставило нас обоих засмеяться.

— Ты упадешь, — предупредил я, когда она демонстрировала элементы хореографии Майкла Джексона из «Триллера», вытянув вперед руки, как зомби, и двигаясь на носочках.

Выступ был недостаточно широким для танцев, но Джорджия, по всей видимости, была с этим не согласна. Я рывком снял свою футболку через голову, бросил ее на наши полотенца и уставился вниз на черную гладкую, как стекло, поверхность, ожидая дальнейших инструкций. Я не прыгал первым.

Джорджия стянула футболку и отбросила в сторону шорты, обнажая все тело, кроме небольших участков, прикрытых светло-голубым бикини, и я забыл о воде или том факте, что под водной гладью, возможно, живет существо, которое любит полакомиться темным мясом. Джорджия могла бы спасти меня. Я бы с радостью позволил ей это, если бы она была одета в этот комплект. Ее тело было изящное и подтянутое с поразительными изгибами и выпуклостями там, где они и должны быть у девушки. Но самым интересным было то, что она казалась совершенно равнодушной к этому. Будто она совершенно нормально относилась к тому, как выглядит ее тело, и не считала необходимым красоваться или позировать передо мной, или искать моего одобрения.

Она потянулась за моей рукой, но я отдернул ее, не желая, чтобы Джорджия тащила меня в воду прежде, чем я подготовился бы к этому.

— Мы пойдем вместе. Первый прыжок всегда самый лучший. Вода ощущается просто потрясающей, сам увидишь.

Я не уступал, и она ждала, продолжая держать руку вытянутой.

— Давай же, Моисей. Я позволю тебе вести, — произнесла она.

Ее вкрадчивый голос отражался от металлических стен. Этот звук был более заманчивый, чем у любого певца в любом ночном клубе по всему округу. Внезапно, мне стало необходимо оказаться в воде, или я бы опозорился в своих тонких шортах. Я схватил ее руку и без предупреждения нырнул, потянув ее за собой в эту непроглядную глубину. Вопль Джорджии заглушился, когда вода накрыла мою голову, и я выпустил ее руку, чтобы выплыть на поверхность.

Мы оба вынырнули, отплевываясь, я со страхом, она со смехом, но у меня не заняло много времени, чтобы отбросить этот страх и начать смеяться вместе с ней. Она подстегивала меня, брызгаясь водой, разговаривая и играя среди мелькающих теней, которые танцевали на стенах. Мы плавали долгое время, не беспокоясь о позднем часе, не опасаясь, что нас обнаружат, и, как ни странно, чувствуя себя непринужденно, рядом друг с другом.

Только когда я оперся руками о выступ, болтая ногами в воде, чтобы дать им отдохнуть, я заметил как свет, отражающийся от воды, оставлял на стене передо мной переливающееся сияние. Я вытянул руку, чтобы прикоснуться к ней, проводя пальцем по водному отражению, задаваясь вопросом, как бы я мог воссоздать это сияние с помощью красок. Джорджия подплыла ко мне, удерживаясь за выступ, и наблюдала, как мой палец вырисовывает невидимые линии.

— Когда ты рисуешь, ты знаешь, что изобразишь, прежде чем начать, или ты просто позволяешь своему сердцу взять верх? — спросила она мягко.

Это был хороший вопрос, милый вопрос, и то, какой милой она была, что-то раскрыло внутри меня. То, что я сдерживал большую часть времени. Я по-прежнему тщательно подбирал слова, не желая, чтобы она все обо мне знала, не желая разрушить момент отвратительной правдой, но еще я не хотел лгать и погубить воспоминания, когда этот момент пройдет.

— Есть так много вещей, которые я вижу… и которые не хотел бы видеть. Образы, которые наполняют мой мозг, и о которых я бы предпочел не думать. Галлюцинации, видения или, может, чрезмерно живое воображение. С моим рассудком может быть что-то не так, но это не только моя голова. С небесами тоже что-то не так, и иногда я могу видеть другую сторону.

Я украдкой посмотрел на Джорджию, желая знать, не напугал ли ее своим признанием. Но она не выглядела испуганной. Она выглядела заинтригованной, полностью увлеченной. Прекрасной. Поэтому я, воодушевившись, продолжил рассказывать.

— Когда я был меньше, я был сильно напуган. Когда я гостил у Джи, она пыталась рассказывать мне истории, чтобы успокоить. Истории из Библии. Она даже рассказала мне о ребенке по имени Моисей. Ребенке, который был найден в корзине, прямо как я. Вот так я и получил свое имя, ну ты знаешь.

Джорджия кивнула. Она знала. Все это знали.

— Джиджи рассказывала мне истории, чтобы заполнить мою голову хорошими вещами. Но только когда она начала показывать мне иллюстрации, все изменилось. У нее была книга по изобразительному искусству на религиозную тематику. Кто-то оставил ее в церкви в качестве пожертвования, и Джи принесла ее домой, чтобы никто в церкви не увидел все те изображения белых обнаженных людей и не оскорбился. Она закрасила все обнаженные части черным маркером.

Джорджия засмеялась, и я почувствовал, как воздух застрял в моем горле. Ее смех был глубокий и мягкий, и это заставило мое сердце в груди раздуваться, как шар, все сильнее и сильнее, пока мне не пришлось украдкой сделать несколько вдохов и выдохов, чтобы успокоить его.

— Значит, тебе нравятся картины? — Джорджия побуждала меня к дальнейшему разговору после того, как я оставался неподвижным и молчал слишком долго.

— Да.

Джорджия снова засмеялась.

— Но не с обнаженными людьми, — я почувствовал себя нелепо и даже ощутил, как мое лицо начало гореть. — Мне нравится красота. Цвет. Страдание.

— Страдание? — голос Джорджии повысился.

— Страдание было тем, что никак не связано со мной. Страдание мог увидеть каждый. Не только я. И я не ожидал, что все это можно прогнать.

Взгляд Джорджии легко, словно шепот, коснулся моего лица и почти сразу отстранился, следя за моими движущимися пальцами.

— Ты когда-нибудь видела лицо в Пьете (прим. пер. — от итал. pieta — милосердие, в изобразительном искусстве сцена оплакивания Христа Богоматерью) ? — я хотел, чтобы она снова смотрела на меня, и я получил, что хотел.

— Что такое Пьета? — спросила она.

— Это скульптура Микеланджело. Скульптура, изображающая Деву Марию с Иисусом на руках. Ее сыном. После того, как он умер.

Я сделал паузу, задумываясь о том, почему я вообще рассказывал ей это. Я всерьез засомневался, интересно ли ей. Но в любом случае я продолжил.

— Ее лицо, лицо Девы Марии… оно такое прекрасное. Такое умиротворенное. И настолько же мне не нравится остальная часть скульптуры. Но лицо Марии изысканно. Когда я не могу выдерживать бардак, творящийся в моей голове, я думаю о ее лице. И я так же наполняю свои мысли другими вещами. Я думаю о цвето- и светопередаче Мане, о деталях Вермеера. Вермеер изображает свои картины в мельчайших деталях — маленькие трещины в стенах, пятно на воротнике, один единственный гвоздь. И в этих маленьких вещах столько красоты. Совершенная заурядность. Я думаю об этих вещах и выталкиваю образы, которые не могу контролировать, вещи, которые не хочу видеть, но вынужден видеть… все время.

Я прекратил говорить. Я почти задыхался. Мой рот ощущался странно, онемело, будто я превысил ежедневный лимит слов, и мои губы и язык были ослаблены от такой нагрузки. Я не помнил, когда в последний раз говорил так много за один раз.

— Совершенная заурядность…

Джорджия вздохнула и подняла свою руку, проводя по влажной дорожке, которую я сделал своим пальцем, будто тоже могла рисовать. А затем посмотрела на меня с серьезным видом.

— Я самая заурядная девушка, Моисей. Я знаю, что так и есть. И я всегда буду такой. Я не умею рисовать. Я не знаю, кто такой Вермеер или Мане, раз уж на то пошло. Но если ты считаешь, что заурядность может быть прекрасной, это дает мне надежду. И, может быть, иногда ты будешь думать обо мне, когда тебе будет необходимо сбежать от боли в своей голове.