Закон Моисея

— Ничего. Просто привычка. Когда я… в стрессе, то начинаю придумывать и перечислять вещи, за которые могу быть благодарна в жизни.

Он ничего не ответил, но не сводил с меня взгляд, пока усаживался и заводил машину. Я чувствовала, что он наблюдает за мной, даже тогда, когда он выруливал на дорогу мимо загонов и прицепов для лошадей, через парковку и дальше, прочь отсюда.

Ветер с ревом обвевал наши лица, спутывал мне волосы и вжимал мое тело в кресло, когда мы набирали скорость на автотрассе. Позади оставались праздничные площадки, мерцающее колесо обозрения, восторженные крики и прочие фальшивые атрибуты придуманного счастья, которые так легко сбивали меня с толку раньше. Всю жизнь они успокаивали, убаюкивали и, выходит, обманывали меня. Интересно, смогу ли я вновь поверить в них когда-нибудь потом.

3 глава Моисей

Я пошел на родео из-за Джорджии. Не потому, что у меня было предчувствие, что она нуждалась во мне, или надежда на то, что она хотела, чтобы я был там. И определенно не потому, что я ожидал найти ее связанной, всю в грязи, плачущую, потому что кто-то пытался навредить ей или напугать. Или взять ее. Она сказала, что, вероятнее всего, это была шутка. Я задавался вопросом, что за друзья могут шутить подобным образом. Хотя откуда мне знать? У меня никогда не было друзей.

В тот день моя бабушка вручила мне дополнительный входной билет в общую зону и сказала, что Джорджия «соревнуется в баррел рейсинге¹ и ты не захочешь это пропустить». Я тут же представил Джорджию верхом на лошади, балансирующую и заставляющую ее маневрировать; ее ноги напряжены в отчаянной попытке не сорваться, когда она старается пересечь финишную черту раньше всех остальных наездниц.

До этого я никогда не был на родео. Я и понятия не имел, насколько сумасшедшими могут быть белые люди. Принимая во внимание, что я был брошен белой, зависимой от крэка матерью, мне бы следовало это знать.

Но я хорошо провел время. Это было потрясающее зрелище — множество семей, развевающийся флаг и музыка, которая вызывала у меня желание надеть ковбойскую шляпу, и неважно, насколько глупо я бы в ней выглядел. Я съел шесть родео бургеров, которые, возможно, были самой вкусной едой, которую я когда-либо пробовал за всю жизнь. Бабушка кричала так, будто ее только что пригласили на участие в шоу «Цена удачи»², топала ногами и вообще вела себя так, словно ей восемнадцать, а не восемьдесят, и это мне тоже нравилось. Ковбоев, пытающихся заарканить вертящихся быков или объездить брыкающихся лошадей, сбрасывали, словно тряпичных кукол, а девушки, такие, как Джорджия, держались верхом, словно родились в седле. Джорджия уж точно, в этом я был уверен. Я наблюдал за ее верховой ездой множество раз, когда она думала, что я не смотрю.

Я избегал Джорджию с того случая в ангаре. Я не знал, как вести себя рядом с ней. Она была непредсказуемой. Она была девушкой из маленького городка, простая в общении и открытая, что возбуждало меня и одновременно с тем отталкивало. Я хотел убежать от нее, и в то же время я постоянно думал о ней.

Я наблюдал, как Джорджия несется на арену на своей бледной лошади, облако пыли клубилось позади нее, а за спиной развивались волосы. Она огибала стратегически расставленные бочки с такой широкой улыбкой, что я был уверен, она наслаждалась своей игрой со смертью. Я знал, что лошади значили для нее то же, что для меня значило рисование. И когда я наблюдал, как она несется, то отчаянно хотел нарисовать ее. Именно такой — полной жизни и движения, абсолютно свободной от обязательств. Обычно я рисовал, когда становилось тяжело сдерживать образы в моей голове, и это выливалось в яростное отчаяние. Я редко рисовал картины просто ради удовольствия, изображая что-то, что привлекало меня. И Джорджия, со свистом пролетающая по пыльной арене мимо кричащей толпы, каким-то образом стала тем, что меня привлекло.

Я ушел еще до того, как все закончилось. Бабушка заверила меня, что поедет со Стивенсонами и мне не нужно оставаться. Я бесцельно наматывал круги, не имея никакого желания толкаться среди людей на ярмарке, кататься на колесе обозрения или наблюдать, как Джорджия празднует с друзьями свой победоносный заезд. У нее были друзья, в этом я был уверен, как и в том, что совсем не был похож на них.

Я ехал и ехал, а затем почувствовал, как появилось тревожное предчувствие, оно растекалось по моим венам и заставляло мою шею и уши гореть. Я включил радио, пытаясь использовать звук, чтобы притупить зрение. Но это не сработало. В течение нескольких секунд я видел мужчину на обочине дороги. Он просто стоял и смотрел на меня. Вообще я не должен был бы видеть его, так как было темно. Это была проселочная дорога, освещаемая только луной и фарами моего джипа. Но он светился, словно украл сияние у луны и укутался в нем.

Я узнал его практически сразу, и образы стали наполнять мой мозг. Все они были связаны с Джорджией: Джорджия со своей лошадью, Джорджия, перепрыгивающая через барьеры, Джорджия, падающая на землю в конюшне, когда я напугал ее лошадь.

Один образ продолжал повторяться — Джорджия падает, падает, падает. Это не напугало меня. Я видел ее падение. Это было в прошлом. И она была в порядке. Но потом я задался вопросом, а что, если это не так. Что если этот мужчина на обочине и тот, которого я видел в конюшне Джорджии, когда Сакетт встал на дыбы и ударил ее, и которого я нарисовал на стене той же конюшни, потому что он продолжал возвращаться, один и тот же человек. Может, он пытался мне что-то сказать. Но не о своей жизни, а о жизни Джорджии.

И поэтому я развернул свой джип и направился в сторону ярморочных площадок. Я не стал парковаться на стоянке, а медленно ездил вокруг, держась в стороне, кружа вокруг хозяйственных построек и трейлеров с лошадьми, как будто у меня было представление, куда я еду. Я подумал, что на мгновение снова увидел призрачного человека, а может это просто вспыхнула зажигалка ковбоя, который решил закурить. Я остановился, вылез из своего джипа и позвал Джорджию по имени. Я чувствовал себя нелепо. Я постоял около минуты, ощущая неуверенность и нежелание присоединиться к куче людей, которые двигались под цветными огнями ярмарки в сотне ярдов от меня. Мне было комфортнее наблюдать из темноты.

Кто-то врезался и навалился на меня сзади, заставляя пошатнуться вперед и споткнуться, а затем растворился в ночи, не извинившись и не дав мне возможности ответить. Пьяный ковбой. Но после этого наступила тишина, нарушаемая только топотом и фырканьем животных, находящихся недалеко в загоне. Я не хотел еще ближе приближаться к ним, потому что мог обратить их в паническое бегство.

Я направился в сторону ярмарки и шел по периметру за его пределами, в поисках Джорджии. А затем я снова увидел того человека. Дедушку Джорджии. Он стоял возле самого темного входа на арену. Он не звал меня. Они никогда не зовут. Они просто наполняют мою голову своими воспоминаниями. Но на этот раз не было никаких образов. Он просто стоял в отражении жемчужного лунного света. И я направился в его сторону, но вернулся к тому, с чего начал. Он исчез, как только я приблизился, но что-то блеснуло по левую сторону от меня под трибунами, ближе к животным. И вот тогда я нашел Джорджию.

Джорджия

Я рассказала родителям о том, что произошло на конноспортивном фестивале. Я должна была. Также я рассказала им, что думаю, Терренс мог быть тем, кто связал меня. Моисей зашел внутрь вместе со мной и беспокойно стоял у двери, ни с кем не встречаясь глазами, его взгляд был устремлен в пол. Мои родители уговаривали его сесть, но он отказался, и они оставили его в покое, также намеренно игнорируя, как он игнорировал их.

Поздний вечер уже плавно перешел в ночь, пока встревоженные родители задавали бесконечные вопросы, и наконец, позвонили шерифу, который, к счастью, жил на окраине Левана, а не на другой стороне округа.

Мои родители позвонили бабушке Моисея и сообщили, что ему необходимо остаться и рассказать шерифу все, что он видел. Все закончилось тем, что она тут же пришла, врываясь в заднюю дверь так, будто на дворе было десять утра, а не два часа ночи. Она похлопала Моисея по щеке и обняла его, прежде чем двинулась ко мне и заключила в свои объятия. Ее голова достигала мне до плеч, а седые кудряшки щекотали подбородок, но я тут же почувствовала себя в безопасности. И даже лучше. Она села за стол, а я отправилась принять душ, чтобы смыть грязь со своей кожи и волос, пока мы ожидали приезда шерифа. У меня все болело. Я была покрыта синяками, на моих запястьях остались следы от веревки, а на левой щеке была глубокая царапина. Затылок ныл и даже мои губы саднили c той стороны лица, которой меня толкнули на землю. Но самым худшим из всего этого было чувство страха, которое вызывало тошноту и ощущение, что я избежала чего-то действительно ужасного.