Закон парных случаев

– Ничего, у нас в клинике то же самое, - через силу ответил я. Слова вообще приходилось выдавливать из себя, как будто каждое весило десяток килограммов.

Она посмотрела на меня с сочувствием и вышла. Следователь сел за стол, достал из портфеля папку, из папки несколько чистых бланков. Сотрудник консульства, представившийся мне паном Новаком, тоже приготовился записывать.

Я рассказал обо всем, что мог вспомнить, начиная с того момента, как увидел убийцу на кладбище. Стоит ли говорить о своих подозрениях и семейных тайнах, я не знал, но решил, что лучше пока промолчать. Но о том, что отец знал этого человека, все же сказал.

– Почему вы так решили? – нахмурился следователь.

– Когда отец увидел его, он сказал: «Ты?». Удивленно. Значит, он знал его раньше.

– Ваши родители рассказывали что-нибудь о своих знакомых из Петербурга, знакомили вас с кем-то?

– Нет. Они вообще очень мало рассказывали о своей жизни здесь до того, как переехали в Чехию. Отец учился здесь в первом медицинском, познакомился с мамой. Они поженились и уехали через два года после моего рождения.

– Как вы думаете, почему они ничего вам не рассказывали? Согласитесь, это не совсем обычно. Когда человек уезжает жить в чужую страну, он тоскует по родине, вспоминает, рассказывает. Я вижу, вы очень хорошо говорите по-русски. Следовательно, ваша мать не хотела, чтобы вы совсем оторвались от своих корней.

– Я учился в русской школе. И дома мы больше говорили по-русски.

– Тогда в чем же дело? Вам было неинтересно?

– Наоборот. Но… Мама рассказывала о России, о Петербурге, то есть о Ленинграде. Но не о своей жизни в нем. Не знаю, почему.

– Вы понимаете, если ваши родители действительно знали убийцу, вероятны два варианта. Либо они знакомы с ним еще с давних пор, либо это их чешский знакомый, каким-то образом оказавшийся в России. Но тогда ваш отец вряд ли обратился бы к нему по-русски.

– Не обязательно, - возразил пан Новак. – Во-первых, это мог быть русский эмигрант, во-вторых, по-чешски «ты» звучит так же, как и по-русски.

Я молчал. В голове у меня крутилось сказанное убийцей: «Наверно, лучше было бы убить тебя на их глазах. Сломать их жизнь, как они сломали мою. Но не смог удержаться. Слишком уж я их ненавижу». Почему-то я не мог сказать об этом следователю. Не поворачивался язык. Несмотря на то, что это могло дать ключ к расследованию.

– Пан Кабичек, - пан Новак дождался, когда следователь закончит задавать мне вопросы, и ободряюще дотронулся до моей руки. – Не волнуйтесь, мы вам поможем. Надо узнать, как обстоят дела с вашей матерью. Скорее всего, ей еще долго предстоит оставаться в больнице. К сожалению, она российская гражданка… Извините, я имею в виду, что у нее нет медицинской страховки и мы не сможем оплатить ее пребывание здесь…

– Я все оплачу, - сквозь зубы процедил я. – У отца на банковской карте было достаточно денег. Карта у меня, она не именная. Код я знаю и сниму их сегодня же.

– Не сердитесь, пан Кабичек, я не хотел вас обидеть. Я хотел сказать, что вам, вероятно, пока придется оставить мать здесь, а самому вылететь в Прагу. После похорон отца вы сможете вернуться. В такой ситуации вы без проблем получите долгосрочную визу. Ведь неизвестно, как сложатся обстоятельства.

Дверь открылась, заглянула та самая женщина-врач, которая освободила нам свой стол.

– Простите, можно вас? Операция закончилась.

Я вскочил, как будто подо мной развернулась пружина, и выбежал в коридор.

Грузный высокий врач в голубой хирургической пижаме стоял в коридоре, стянув маску на грудь. Он посмотрел на меня исподлобья, пожевал губу.

– Вы сын? – спросил он гулким, как из бочки, басом.

– Да. Как она?

– К сожалению, у меня не очень хорошие новости. Да нет, нет, она жива. Но во время операции дважды была остановка сердца. Сейчас она в коме, состояние не слишком стабильное. Правда, кома не могу сказать, что глубокая, скорее, вторая степень, выраженная. Это значит…

– Я медик.

– А, ну прекрасно. Студент?

– Да.

– Ну, неважно. В общем, понимаете. Все может быть. Будем стараться, чтобы вышла из комы. Но… может и не выйти. Сейчас ее отвезли в реанимацию, вам туда нельзя.

– Почему?

Врач посмотрел на меня, как на собаку с двумя головами.

– А что вам там делать? Она же в коме.

– Ну… - растерялся я. – Как что? Просто рядом посидеть.

Похоже, он не мог понять меня, а я – его. Как бы там ни было, власть была на его стороне, и к маме он меня не пустил. Зато появился другой врач, я так понял, тот, который должен был за ней наблюдать, и вручил список того, что я должен купить и принести, – и чем быстрее, тем лучше. Лекарства, гигиенические средства, еще что-то.

– Но ведь я же буду платить за лечение, у нее нет страховки, - наивно удивился я.

Теперь уже и лечащий врач посмотрел на меня, как на идиота.

– Вы будете платить за лечение, - сказал он, почесывая идеально гладкую блестящую лысину. – А лекарств нужных у нас нет. Можем, конечно, обойтись и без них, но…

Да, разумеется, в каждой системе здравоохранения свои баги, но такого я даже в страшном сне не мог себе представить. Конечно, отец что-то рассказывал, но я думал, что все его рассказы – дела давно минувших дней.

От одной мысли об отце у меня снова навернулись слезы. Когда я думал о маме, о нем словно забывал. Хотя нет, забывал – это не слишком подходящее слово. Просто я не мог вместить две эти боли одновременно и одинаково остро. Каждая из них притупляла другую. С одной стороны, отец был мертв, а мама хоть и в коме, но жива. С другой, с ним больше уже ничего не могло случиться - в отличие от мамы.

Пан Новак и следователь, похоже, устали ждать моего возвращения и вышли из кабинета. Узнав, как обстоят дела, они наперебой принялись мне сочувствовать и выражать надежды, что мама поправится. После чего надавали мне инструкций и откланялись.

Какой чудовищно длинный день. Подумалось, что он не кончится никогда. Но часы показывали половину третьего. Я опять забыл о том, что ночи – белые. Поискать круглосуточную аптеку или подождать до утра? Мне нужно было что-то делать, просто сидеть и ждать было невыносимо. Я вышел на улицу и отправился покупать лекарства.

16.

Я открыл дверь, занес в прихожую сумки. Не прошло и недели, а квартира стала пугающе чужой. Как будто я провел несколько десятилетий в космической экспедиции. Вернулся с другой планеты, где совершенно другая жизнь. Вернулся и обнаружил, что за время моего отсутствия все кардинально изменилось. Необратимо.

Мы никогда больше не пойдем с отцом на футбол, играть в теннис или пить пиво. Он никогда больше не придет вечером из клиники усталый, не сядет в свое любимое кресло-качалку, не включит «Queen». А еще – его не будет на моей свадьбе, и он не увидит своих внуков.

Я уткнулся в его куртку, забытую на вешалке, и завыл. Без слез – их уже не было. Но горе было таким острым, что рвалось наружу. Хотя бы так, дикими, хриплыми звуками.

Какими нелепыми казались сейчас все мои обиды и подозрения. И та, последняя мысль – что я им неродной. Бред! Впрочем… Даже если и нет – какая разница! Какое это имеет значение по сравнению с тем, что отца больше нет, а мама лежит без сознания в реанимации за тысячи километров от меня. Да пусть бы лучше я был сто раз приемышем, найденышем и подкидышем, лишь бы не было всего этого кошмара.