Закон проклятого

Он закрыл глаза. Замёрзшая, истерзанная душа встрепенулась, сердце забилось сильнее. Вдруг стали влажными ладони, пальцы быстрее побежали по грифу. Простенькая мелодия заполнила Эндрю и выплеснулась наружу, заливая грязный зал раскатами бешеной, но безумно красивой музыки. С каждой секундой композиция всё больше и больше наполнялась чувствами и смыслом, понятным лишь самому исполнителю. В каждый удар медиатора, в каждую ноту Эндрю вкладывал всю горечь, всю обиду на жизнь, весь свой страх за то, что он так никогда и не выберется из болота нищеты и зависимости, в котором он увяз по самую макушку. Не выберется сам и невольно потянет за собой на дно единственно близкого ему человека…

Накопившееся отчаяние комом застряло в горле, мешало дышать. Закрученная в тугую спираль мелодия сжалась до размеров точки, как сжимается умирающая вселенная, превращаясь в «черную дыру» – колоссальный и неподвластный человеческому разуму космический сгусток энергии.

Он упал на колени. От напряжения уже не держали ноги. Пальцы в последний раз промчались по грифу… Композиция закончилась. По щекам музыканта текли слезы. Он открыл глаза.

Хосе стоял за стойкой и машинально протирал стаканы с силой, способной извлечь из них огонь. Фигура хозяина бара, стоящего в тени, была расплывчатой и неясной. Эндрю зажмурился и утер слезы рукавом своей старой концертной рубашки. Потом снова с некоторой опаской открыл глаза.

Стояла тишина. Было слышно, как сыто гудят над столами ленивые осенние мухи.

«Провал. Идиот, рубашку белоснежную надел, Нэнси весь вечер ее крахмалила да гладила. Белую концертную рубашку – и в бар байкеров. Трижды идиот. Полный кретин».

Он медленно поднялся с коленей и увидел улыбку Молли, которая по-прежнему сидела на стуле, скрестив длинные ноги. У него немного отлегло от сердца.

«Может, хоть ей понравилось. По старой памяти».

Девушка послала ему воздушный поцелуй. Секунда… Другая… И вдруг началось невообразимое.

Такого не случалось на его дорогих и престижных концертах. Бар, похоже, рехнулся, взорвавшись морем аплодисментов, свиста и топота ног. Посетители, которые уже собрались уходить, вернулись за столики, очарованные мелодией. Те клиенты, что были еще в состоянии думать, с криками: «Играй еще!» – швыряли на сцену мятые долларовые купюры. Пьяные протрезвели и, недовольные своим трезвым состоянием, поспешили заказать себе ещё виски. Люди с улицы, услышавшие музыку, льющуюся из распахнутых настежь дверей, толпой повалили в бар. Рикардо пришлось выделить Хосе в помощники длинного прыщавого грузчика, но и вдвоем они не успевали разливать выпивку.

Эндрю играл всю ночь, а людей не становилось меньше. К шести утра бар закрылся. Рикардо Мотор с трудом разогнал взбудораженную, восторженную толпу новоявленных поклонников Эндрю Мартина, усадил парня за стол и поставил перед ним бутылку Iguado Chardonnay.

– За счет конторы, – прогудел он, кладя перед музыкантом банкноту в тысячу песо. – Бери, заработал. Знаю, ты не пьешь, но это хорошее вино для твоей девчонки. Нюхом чую, с тобой я за месяц бабок сделаю, сколько не делал за год… Но так играть… Я закрыл глаза и вдруг снова оказался во Вьетнаме, где проклятые «чарли» пытались содрать с меня шкуру… Так нельзя играть… Ладно! Завтра в семь будь здесь.

К хозяину бара наконец вернулась былая лаконичность. Он ещё раз напоследок покачал головой и пошел обратно к стойке.

– Я тебя завтра увижу? – спросила Молли, глядя на музыканта в упор большими, многообещающими глазами.

– Да, конечно, Мария… Молли.

– Ну тогда до завтра, – она быстро коснулась влажными губками его щеки, оставив на ней почти незаметный след губной помады, и, грациозно вертя туда-сюда аппетитной попкой, направилась к выходу. – Пока, Хосе. Пока, Рикардо. До свидания, Эндрю! – обернулась она у выхода, напоследок стрельнула глазками, чмокнула воздух, посылая мужчинам воздушный поцелуй, и растворилась в лучах восходящего солнца.

– До свидания, Эндрю! – раздалось теперь уже где-то под барной стойкой, правда, на этот раз голос был на редкость противным.

Хосе, потирая затекшую спину, вылез из темноты. В его пальцах, похожих на копченые сосиски, была зажата закатившаяся под стойку монета в пятьдесят песо.

– За пару лет я впервые увидела здесь приличного джентльмена. До свидания, Эндрю! – гнусаво передразнил девушку бармен. – Святые небеса! Где же справедливость? Я уже полгода обхаживаю эту кошку – и ни хрена. А тут приходит мужик весь в белом и с гитарой, и за один вечер – будьте любезны: «До свидания, Эндрю!» – издевательски пропел он снова, чмокая пухлыми губами немытую пивную кружку и закатывая глаза к потолку.

Гитарист улыбнулся, стёр с лица помаду и взял со стола деньги. Хруст новеньких банкнот снова ненадолго окунул его в воспоминания о прошлом. И не всегда, чёрт возьми, были такими уж неприятными эти воспоминания!

* * *

Эндрю вышел из бара. Порыв холодного ветра зло хлестнул его по лицу. Гитарист зябко поежился и поднял воротник старенького пальто. На губах у него блуждала рассеянная улыбка. Наконец-то он шел домой счастливым. Похоже, жизнь вернулась на круги своя. Никогда больше ему не придется думать, как прокормить себя и свое нежданно найденное счастье, каждый вечер бросающееся ему на шею и покрывающее лицо тысячей поцелуев, независимо от того, заработал он что-нибудь или прошлялся где-то весь день в поисках работы. Главное – живой, любимый, снова вместе… Это ли не то самое пресловутое счастье, о котором люди мечтают всю свою жизнь?

Без четверти семь Эндрю зашёл в полутемный подъезд дома, в котором они с Нэнси снимали квартиру.

Весёлый был подъезд, ничего не скажешь. Здесь постоянно тусовались всякие подозрительные личности. Запах мочи и марихуаны насквозь пропитал стены, изуродованные серыми пятнами облупившейся штукатурки и рисунками граффити. Автомобильной краской были разрисованы не только стены, но и двери квартир и даже потолок. Чего только на них не было! Свастики, змеи, драконы, символы местных банд и просто излияния «свободных художников», у которых после хорошей дозы разбавленного лактозой кайфа оставалась еще пара монет на баллончик с краской, чтобы нетвердой рукой запечатлеть на стене особо значительный глюк.

Но среди бездельников и наркоманов, пачкающих стены, иногда попадались настоящие таланты. На долю подъезда, в котором жили Нэнси и Эндрю, пришлась мастерски выполненная «Мона Лиза». Правда, тот, кто её рисовал, как и любой настоящий творец, вложил в картину частичку своего. В данном случае он просто сделал Мону Лизу жгучей мексиканкой с длинными ресницами и чувственным ртом, созданным для поцелуев. Видимо, художник посчитал, что покойному да Винчи уже по-любому наплевать, под каким соусом потомкам будут предложены его произведения.

Эндрю часто задумывался над природой этого направления массовой культуры и пришел к выводу, что дело здесь вовсе не в развращенности молодежи или отсутствии интеллекта, как считает многомиллионная армия обывателей. Талантливые люди были всегда. Но выразить себя так, чтобы о тебе узнали хотя бы жители близлежащих домов, намного проще при помощи баллончика с краской, выплеснув крик души на первую попавшуюся стену, нежели долго и нудно пробиваться к вершинам славы, как в своё время пробивался туда Эндрю. Душа человеческая во все времена требовала самовыражения, естественно, в соответствии с уровнем интеллекта художника. И потому, например, рядом с куплетами песен из нового модного альбома и кулаками с оттопыренным средним пальцем вполне можно было найти философские цитаты из Ницше или Конфуция.