Законы границы

Потребовалось еще приложить усилия, но в конце концов благодаря помощи Тере Мария дала свое согласие, и в ту же субботу я приступил к осуществлению нашего плана. В полдень я пообедал с дочерью, которая несколько недель не переставала спрашивать меня о моей «пассии» (как она называла Тере, не зная ее имени), а также упрекать за то, что я до сих пор не познакомил их, и подшучивать над знаками ее присутствия в моем доме. «Понятно, почему ты не хочешь нас знакомить, — со смехом заявила она, заметив, что полочки в гостиной начали заполняться дисками с музыкой семидесятых-восьмидесятых годов. — Дамочка явно старая калоша». После обеда я отправился к себе в контору, чтобы составить ходатайство о частичном сложении наказаний и подготовить набросок сценария, который нужно было обсудить вместе с Сарко, а затем передать Марии. В понедельник утром я дал прочитать составленное мной ходатайство Кортесу и Губау, закончил его шлифовку и распорядился послать документ на рассмотрение в суд Барселоны. Около четырех часов, захватив набросок речи для Марии, я направился в тюрьму к Сарко, где пробыл до самого вечера. Сообщил ему, что Мария и Тере приняли мой план, и он сказал, что ему это уже известно от Марии, побывавшей у него в выходные. Я рассказал Сарко, что кампания по его освобождению должна была стать театральным представлением, в котором главная роль отводилась Марии, а нам двоим предстояло выступить в качестве режиссеров. «А Тере?» — поинтересовался Сарко. «Тере будет помощником режиссера», — ответил я. Не знаю, насколько он представлял, кто такой был помощник режиссера, но мой ответ его удовлетворил. Сарко вытащил из заднего кармана брюк пару сложенных листов и попросил меня позвать дежурного, чтобы можно было передать их мне. Служащий незамедлительно появился и открыл ящик для передачи бумаг, после чего я забрал листы Сарко и быстро просмотрел их. Там содержался длинный список имен и номеров телефонов журналистов и других персон, некогда имевших с ним какие-либо отношения или когда-либо интересовавшихся им. Это были те, к кому, по мнению Сарко, я мог обратиться за поддержкой. «Спасибо, — кивнул я, убирая листы. — Это нам очень пригодится, но только не сейчас». Сарко нахмурил брови. «Сначала нам потребуется другой подход, — пояснил я. — Мы начнем действовать не сверху, а снизу». Я принялся растолковывать Сарко, что для центральных СМИ он на тот момент практически не существовал, однако местным все еще был интересен, так что в первую очередь следовало возродить его фигуру на локальном уровне, чтобы позднее иметь возможность привлечь к нему внимание и общенациональных СМИ.

Сарко смотрел на меня с любопытством и удивлением, но не возражал, поэтому я сделал вывод, что он согласился с моей стратегией. Остальную часть нашей встречи мы посвятили обсуждению сценария, на котором должны были основываться публичные выступления Марии. В конце концов нами был разработан не просто сценарий, а настоящее руководство, с готовыми ответами на все вопросы и арсеналом сентиментальных клише, громких филантропических фраз и душещипательных откровений, а также подробными инструкциями по их применению. Согласно концепции нашего сценария, Сарко должен был представать благородным и великодушным человеком, которого судьба бросила на преступный путь. Он провел больше половины своей жизни за решеткой, но на его руках не было крови, и он сполна заплатил за совершенные им ошибки, раскаялся и остепенился. В общем, Сарко уже был не Сарко, а Антонио Гамальо, человек, которого полюбила Мария — простая, добрая и несчастная женщина, и ее любовь готова была преодолеть все препятствия для того, чтобы они с дочерью обрели мужа и отца, а Сарко — семью и достойное будущее на свободе. Инструкции, прилагавшиеся к сценарию, были примерно следующие: чтобы Мария и Сарко могли пожениться, Марии нужно было обратиться к властям с ходатайством о частичном помиловании, и для достижения положительного решения следовало собрать максимально возможное количество подписей в поддержку прошения. Во всех своих выступлениях Марии следовало просить читателей, слушателей или телезрителей присылать ей подписи на адрес, указываемый во время интервью, — это был адрес моей конторы, которой, таким образом, предстояло стать чем-то вроде генерального штаба нашей кампании по освобождению Сарко.

Вот такой план действий мы с Сарко утвердили в ту нашу встречу в тюрьме. На следующий день я пригласил Марию к себе в офис, еще раз подробно все рассказал ей и вручил листы со сценарием и инструкциями. «Мне нравится, — произнесла она, выслушав меня и прочитав записи. — Тем более что все это чистая правда». «Вот и отлично, — сказал я, зная, что по меньшей мере половина всего этого являлась ложью. — Но важно не то, что это правда, а то, что нам нужна именно такая картина. И теперь на сцене должна появиться ты. На этой неделе я организую для тебя пару интервью. Хочешь, мы прорепетируем с тобой то, что тебе нужно будет говорить?» «Нет, не надо, — возразила Мария, помахав полученными от меня листами. — Если вы с Тере станете сопровождать меня, то написанного здесь для меня будет достаточно». «Точно?» — «Да».

В общем, у Марии действительно не было причин беспокоиться. На этой неделе я по отдельности договорился с двумя журналистами из местных газет «Эль Пунт» и «Дьяри де Жирона» — оба они были мне кое-чем обязаны. Я объяснил, что выступаю теперь адвокатом Гамальо, и попросил взять интервью у Марии, чтобы она обрисовала им его нынешнюю ситуацию, представляющую Сарко в совершенно новом свете. Реакция обоих журналистов была предсказуемой и одинаковой: они восприняли мое предложение со смесью скептицизма, жалости и досады, словно я пытался продать им какой-то потрепанный, залежалый товар. В результате мне пришлось надавить на них. Я напомнил им о тех услугах, которые когда-то оказывал им, и сулил выгоду от предстоящего дела ввиду его большого общественного и политического резонанса. Упомянул недавно состоявшийся суд над Сарко, преувеличив ажиотаж СМИ вокруг данного события, и заверил, что местные власти тоже заинтересованы в этом деле, чтобы предъявить Мадриду пример исправления ошибок прежнего центрального правительства.

Этого оказалось вполне достаточно, и в результате оба интервью состоялись в пятницу у меня в офисе. Как и было обещано Марии, при этом присутствовали мы с Тере: она в качестве ее подруги, а я — как адвокат Сарко. И тут нас ожидал сюрприз, и этим сюрпризом было то, что Мария не просто рассказала свою историю журналистам, а с абсолютной естественностью и удивительным красноречием живописала все то, что мы с Сарко ей подготовили, и необыкновенно убедительно сыграла роль влюбленной и честной женщины, готовой на все ради освобождения возлюбленного и счастья своей семьи. Наблюдая за этим спектаклем, я вновь вспомнил фразу Сарко, которой он охарактеризовал Марию, и мне подумалось, что эта оценка была дана не только всерьез, но и была верной. Вы не представляете, как меня это тогда обрадовало.

Интервью были опубликованы в то же воскресенье и оказались удачными: оба занимали целую страницу, и в обоих в заголовок были вынесены слова Марии о несправедливости, совершаемой в настоящее время в отношении Сарко. Журналисты, не сговариваясь, назвали Марию «простой женщиной из провинции» и не скрывали своей симпатии к ней. Эти две публикации привлекли внимание к Марии, и на следующей неделе ее дважды пригласили на радио, а один из местных журналов вышел в том же месяце с ее лицом на обложке и опубликовал с ней интервью. Вскоре в дело вступили газеты, радио и телевидение Каталонии, а потом и СМИ остальной Испании. За несколько месяцев Сарко вернул себе прежнюю известность, будто все последнее время он не был забыт, а просто спал и страна ждала, пока он проснется. Однако сотворил это чудо не сам Сарко, а Мария. «Эта женщина — ларчик с сюрпризом», — повторял я Тере, когда мы встречались с ней у меня дома. «Я тебе говорил, что Марию интересует только то, чтобы о ней писали в журналах», — повторял мне Сарко, когда я приходил к нему в тюрьму. Позднее многие ломали голову, пытаясь понять, что сделало Марию такой, какой она стала. Я этого не знаю. Могу лишь в очередной раз заверить вас, что все это не было запланировано заранее, и я первым поразился тому, как женщина, прежде панически боявшаяся общения с журналистами, так быстро освоилась и стала вести себя перед микрофоном самоуверенно и непринужденно. Мария была более чем убедительна в своих интервью для печатных изданий, но в выступлениях на радио и телевидении она была просто неотразима: в ее голосе звучала то грусть влюбленной девушки, то неистовство женщины, у которой хотят отобрать ребенка, то мудрость старухи, познавшей бедность, любовь и войну. Важно было не только то, что Мария говорила, но и то, как она говорила это. На радио и телевидении вместе с ней был ее голос, жесты, выражение глаз, манера одеваться — и из всего этого в конце концов сформировался неотразимый образ, очаровавший стольких людей: образ простой женщины, способной возвышаться до уровня героини или служить современным символом, настоящим олицетворением самопожертвования. Факт, что такая женщина — честная, смелая, несчастная и влюбленная — являлась невестой Антонио Гамальо, позволял предположить, что Сарко как такового уже не существовало, а был лишь Гамальо — обычный человек с незаурядным прошлым, заслуживавший тихого обычного будущего.

— Значит, вот как все началось.

— Да, именно так. Никто из нас не планировал создания нового медийного персонажа. Нам было достаточно одного Сарко, и единственное, чего мы хотели, — возродить к нему интерес, заставить людей вспомнить о нем и вернуть ему популярность. Все остальное, повторяю, оказалось для нас непредвиденным.

— Я вам верю. Если кто-нибудь специально задался бы целью создать такую медийную персону, как Мария Вела, то затея с треском провалилась бы.

— Домыслы, изображающие меня гением, создавшим Марию, которая в итоге обратилась против меня самого, полная чушь. На самом деле я всего лишь подтолкнул ее, но она скоро вышла из-под моего контроля и стала действовать самостоятельно. Единственное, в чем я по-настоящему себя упрекаю, — так это в том, что не заметил, как Мария начала завладевать нашей историей, стала концентрировать на себе весь интерес интервью и сделалась таким же популярным персонажем, как Сарко.

— Когда вы поняли это?

— Поздно. А должен был бы заметить в самом начале, например, когда каталонское телевидение выпустило в прайм-тайм, после стольких лет молчания, репортаж о Сарко. Он назывался «Сарко: забытый заключенный нового времени». Не знаю, видели ли вы репортаж — к сожалению, он отсутствует в моем архиве.

— Нет, не видел.

— Советую найти его: вас это должно заинтересовать. Кстати, я имел отношение к созданию данного репортажа, в том числе и потому, что сначала начальник тюрьмы не дал разрешение проводить там съемки, и создатели программы попросили у меня помощи, а я обратился к главе пенитенциарного ведомства, благодаря которому и решилась проблема. Суть в том, что теоретически главным героем репортажа являлся Сарко, там мелькали фрагменты с его недавними высказываниями и заявлениями, однако на самом деле центром, вокруг которого все строилось, была Мария, и по окончании просмотра возникало ощущение, будто Мария, а не Сарко была жертвой того, что Сарко сидел в тюрьме. На кадрах этой передачи она говорила о своей любви к Сарко, о его доброте и нежности, о счастье, ожидавшем ее рядом с ним; подавала еду в школьной столовой и хлопотала по дому вместе с дочкой; с отчаянной решимостью смотрела прямо в камеру и просила телезрителей присоединиться к кампании за освобождение Сарко и присылать ей подписи на указанный адрес. Внизу экрана появлялся адрес моей адвокатской конторы. Одетая в свое неизменное черное пальто и розовый спортивный костюм, в котором она впервые предстала в моем офисе в день нашего знакомства, Мария за руку с дочерью входила в тюрьму и выходила из нее в унылом сумраке зимнего воскресного вечера… Короче говоря, программа имела небывалый успех, и в последовавшие за ней дни моя контора была завалена письмами с просьбами о помиловании для Сарко и со словами солидарности с ним.

Этот триумф должен был заставить меня насторожиться, но он воодушевил меня. Правда, в тот период практически все вокруг воспринималось мной с воодушевлением. В наших отношениях с Тере царила идиллия, работа поглощала меня с головой, жизнь обрела направление и смысл, и мне удалось запустить стратегию по освобождению Сарко, работавшую лучше, чем я ожидал. Разумеется, я был бы рад видеться с Тере чаще, проводить с ней выходные, познакомить ее со своей дочерью и компаньонами, однако каждый раз, когда я намекал ей на это, она заявляла, что я пытаюсь нарушить установленные нами правила игры, менять которые не было оснований. Мне ничего не оставалось, кроме как мириться со всем этим и признавать ее правоту. Я был счастлив, она тоже, и не имело значения, что за пределами моего дома мы могли видеться лишь по делу, я почти ничего не знал о ее жизни и ни разу даже не побывал у нее дома в Виларрохе, хотя пару раз подвозил ее до подъезда. Мария тоже была счастлива или производила такое впечатление. Ей не только нравилась ее новая роль, но и, как казалось, она была в восторге от внезапно свалившейся на нее славы, словно ей было абсолютно привычным внимание журналистов и то, что люди узнавали ее на улицах. Меня поражала внезапно проявившаяся двойственность Марии: перед микрофонами и камерами она выглядела отчаянной народной героиней, а когда они исчезали, вновь превращалась в заурядную, серую и ничем не примечательную женщину. Мы с Тере еще долго сопровождали ее на интервью, поскольку это был единственный повод для нас с Тере видеться за пределами моего дома. В общем, я был всем доволен, как и Тере с Марией. Единственным недовольным был Сарко.

— Сарко?

— Я не понимал почему — именно тогда, когда впереди перед нами наконец замаячил спасительный выход, его позитивный настрой, с которым Сарко встречал меня в первые дни, исчез, и с каждым днем он становился все мрачнее. Лишь позднее я сообразил, что тому было две причины. В те времена Сарко был уже настоящим «медиопатом»: половину своей жизни он постоянно красовался на страницах газет, раздавал интервью для радио и телевидения, и ему было трудно жить без этого. Одним из мотивов, заставивших его принять мой план, была возможность вернуть себе прежнюю популярность. Однако проблема заключалась в том, что, поскольку Сарко привык находиться в центре внимания, ему пришлось не по душе то, что это место вдруг заняла Мария.

— Но ведь Мария стала играть эту роль для того, чтобы вытащить его из тюрьмы!

— Какое это имеет значение? Его досада не была рациональной, и если кто-нибудь сказал бы ему, что он злится, Сарко заявил бы, что это неправда. Его самолюбие медийной звезды было задето тем, что СМИ сфокусировали внимание на Марии, отодвинув его на второй план. Однако это была лишь одна причина дурного настроения Сарко; другая — и намного более существенная — стала понятна мне позднее.

Это произошло в конце весны. В то утро, через шесть месяцев после того, как я стал адвокатом Сарко, суд Барселоны вынес решение по нашему ходатайству о сложении наказаний, в результате чего срок сократили до тридцати лет. Это была хорошая новость, и, едва ее узнав, я тотчас сообщил это по телефону Тере и Марии, а днем помчался в тюрьму, чтобы рассказать Сарко. Его реакция была негативной, но я бы солгал, если бы сказал, что удивился. В то время я в течение нескольких недель замечал, что он был напряженным, нервным и раздражительным, ругал тюрьму и жаловался на преследование со стороны двух надзирателей, на что начальник тюрьмы просто закрывал глаза. Заметив беспокойное состояние Сарко, я поспешил поговорить об этом с Марией и Тере, однако Мария сказала, что она ничего подобного не замечала, а Тере заявила, что я преувеличиваю, и велела мне не делать из мухи слона. «Не обращай на него внимания, — сказала она. — Иногда он действительно бывает таким. По-моему, это естественно. Я бы вообще сошла с ума, если бы провела почти двадцать лет за решеткой. Не волнуйся, у него это пройдет».