Зал ожидания
Шрифт:
Кое-как в кромешной тьме вылез он на палубу. Хотел встать на ноги, но не смог. Хлещет ветер от реки, врывается в затон, что-то трещит кругом.
Стоя на коленях, Куликов поискал приставную лесенку, по которой вечером забирались на катер. Не нашел. А ему хотелось обязательно спуститься на землю — тогда сразу станет легче. Так подумал он и прыгнул в темноту.
И даже когда ледяная вода обожгла его лицо, ворвалась под одежду и обволокла все тело, он и тогда подумал, что все это только пьяная морока, потому что — и он это отлично помнит —
18
Куликова похоронили. Здесь еще не забыли старые обычаи, и поэтому все, кто был на кладбище, не ожидая приглашения, пошли в дом Анюты. Да приглашать на поминки и не полагается: кто хочет помянуть добром, сам придет. Только Валерии Ивановне — матери Куликова — Анюта поклонилась:
— Не откажите…
Подняв полинявшее от слез лицо, Валерия Ивановна прижала к ненакрашенным губам душистый платочек:
— Вы это все… Вы!..
— Я его жена. — Анюта покорно склонила голову в черной вдовьей косынке.
— Не знаю я этого. Не знаю…
— Это ничего. Все остальные знают. Весь поселок признал. Видите: в мой дом на поминки идут. И вас прошу: не откажите. — Анюта даже обняла Валерию Ивановну: — Не надо. Ничего теперь не надо…
Красивое это было место: полянка среди соснового бора. На полянке поднималось много берез и молоденьких елочек, отсюда виден изгиб большой реки, поселок на крутом берегу словно выбежал из темной тайги. Через тайгу, через поселок прямо и стремительно пробегает железная дорога.
Валерия Ивановна слегка отстранилась от Анюты. Они стояли у ворот почти на самой дороге. Мимо них проходили Анютины друзья и знакомые, все румяные от резкого ветра, порывами вырывающегося с реки.
— Вы даже внучку свою не посмотрели, — напомнила Анюта.
— Внучку? — Валерия Ивановна покачала головой. — Не готова я еще к этому. Недозрела до роли бабки. Не так молода, чтобы этим гордиться, и не так стара, чтобы смириться.
— Ну, тогда прощайте… — Анюта низко поклонилась матери своего мужа и пошла к женщинам, ожидающим ее на дороге.
Последними мимо Валерии Ивановны прошли музыканты. Они несли медные трубы, пронзительно сверкающие. Казалось, что они несут осколки солнечных лучей, подобранных на поляне. Музыканты весело переговаривались: молодые, здоровые парни — им что!
19
На хозяйской половине в Анютином доме накрывали поминальные столы. Здесь хозяйничала Юлия Ивановна, ей помогали соседки и подруги по работе. Анюта сказала:
— Ничего не жалей, Юлечка. Это мой муж ушел. Пусть все знают! Светочку побереги, пока я там.
Коляску, в которой спала доченька, сама перекатила на Юлину половину. Застряла на пороге, Федор кинулся помогать, она над коляской руки простерла:
— Ничего не надо. Я сама…
Отогнала, как коршуна. Федор — ничего: и это стерпел. И то, что сестра назвала его предателем, и свои горькие думы — все стерпел. Наверное, Куликов никому не сказал,
как Федор не пустил его в дом. А может быть, он просто не рассмотрел, кто там выглядывает в окно. Может быть, и так. Всякие разговоры шли по поселку, но таких не слыхал. И Анюта больше ни одного слова не сказала о Федоровом предательстве.И Федор сам себе доказывал, что никакой он не предатель, что ни в чем он не виноват, а виноват сам Куликов. Не надо было пить, не надо связываться с известными всему поселку пропойцами. Это они его погубили.
Чем больше он это сам себе доказывал, тем сильнее разгоралось в нем чувство незаслуженной обиды. Такой уж он разнесчастный человек, что должен мучиться чужими болями. И эти мысли совсем его доконали.
Он растерялся и затаил обиду. Даже на поминки не хотел идти, Юлия Ивановна уговорила.
Его усадили на почетном месте рядом с сестрой. Сначала все сидели тихо, говорили уважительно, чуть ли не шепотом, и у всех был такой вид, словно им было неловко, что они еще остались жить на белом свете, и словно все в чем-то провинились перед Куликовым.
Федору это очень понравилось: не он один виноват, все, оказывается, переживают то же, что и он.
Он осторожно глянул на сестру: сидит неподвижно, слегка закинув побледневшее лицо, и, кажется, ничего не видит. Как будто она сидит одна-одинешенька и думает о чем-то таком, чего никому нельзя даже и знать.
Все сидели молча, ожидающе.
Тогда Анюта встала, подняла свою до краев налитую стопку.
— Дорогие мои друзья! — проговорила она неживым голосом. — Помянем незабываемого мужа моего Геннадия Алексеевича Куликова!..
Проговорила и стояла до тех пор, пока все не выпили. После этого опустилась на свое место и снова застыла, как камень.
И потом, когда пили и говорили про Куликова, какой он был хороший человек и выдающийся музыкант, она сидела, словно застывшая. Федор осторожно спросил:
— Ты чего?
Она не ответила.
Очень скоро все подвыпили, и начались обыденные разговоры о текущей жизни, о делах простых, житейских. Кто-то вспомнил и о своем горе, кому-то стало весело оттого, что его горе мимо прошло, — словом, обыкновенные застольные разговоры.
Сушильщица Инна Спиридоновна подняла стопку и потянулась к Анюте нетвердой рукой:
— За нас, миленьких! Не выдавай, Анюта!..
Тут только Анюта встряхнула головой, будто проснулась, накрыла свою стопку ладонью:
— Нельзя мне, тетя Инна. — И положила ладонь на свою налитую грудь.
— Нельзя так нельзя, а мы за тебя, за твою Светочку… Ты еще молодая, тебе еще пить да пить. И горькое будет, и сладкое…
Анюта ушла кормить дочку.
Застолье продолжалось. Федор вышел в сени. Тут собрались мужики покурить. Дверь на улицу открыта, на крыльце тоже курили и смеялись подвыпившие мужики. Федору наскучило все это, и он пошел к Юлии Ивановне. Там в тишине надеялся он посидеть, отдохнуть, потому что Катя, наверное, уже спит.