Заложники (Рассказы)

Собственно, это и было главное условие нашего временного проживания здесь, на этой даче, под высокими, как бы приподнимающими августовское синее небо соснами, - ее присутствие.

Хозяева утверждали, что не шибко обременительное. Утром выпустить во двор, два раза в течение дня покормить и перед сном, прежде чем запереть дверь, впустить обратно. Последнее, впрочем, оказалось необязательным: около десяти вечера Джулия сама отворяла лапой дверь, протискивалась большим длинным туловищем в щель и с долгим нутряным, почти стариковским вздохом укладывалась на приглянувшемся ей месте.

По собачьим меркам она была в преклонном возрасте - одиннадцать лет, и хозяева горячо заверили нас, что хлопот с ней никаких. Только покормить: сварить ее любимого гороха или геркулеса, да добавить уже расфасованного по порциям мяса из холодильника. Со двора ее выводить не нужно, сама же она никуда не уйдет, даже если калитка открыта. Двор и сад для нее тот же дом, который она охраняет.

Все. Больше ничего не требовалось. Она сама по себе, мы - сами по себе.

Конечно, некоторые опасения относительно нашей безопасности все-таки оставались, особенно из-за детей, которые дети и есть, пойди уследи за ними. А вдруг Джулии что-то не понравится в их действиях? Или в наших? Тем более что дети сразу же взяли собаку в оборот, тискали ее, несмотря на все наши самые категорические предупреждения.

Клыки же у Джулии производили впечатление - огромные, чуть желтоватые, немного сточенные сверху, на них и глядеть-то страшно было. А кто скажет точно, что у собаки на уме? Какой-нибудь случайный жест, неловкое движение или еще что - и привет! Кушать подано.

Все наши сомнения, естественно, были высказаны хозяевам, но они только улыбались в ответ: что вы, такое просто невозможно, потому что не может быть никогда. Они-то знают твердо. Просто исключено! У собаки нрав - как у овечки, только что вид грозный. А к детям она особенно благоволит, так как росла с детьми, и что те с ней ни вытворяли, видели бы они! Нет, на этот счет можно не волноваться. Тем более раз вы здесь, в этом доме, поселились, значит вы для нее уже свои.

Может, так оно и было на самом деле, но, надо заметить, сразу приноровиться к ее присутствию все-таки было не просто. Впрочем, как уже было сказано, дети освоились быстро: побросали Джулии мячик, угостили несколько раз копченой колбасой - и все. Лучшие друзья. Как будто выросли рядом с ней.

Может, чем-то они напоминали ей детей хозяев, у которых тоже были две дочери, теперь уже взрослые, то есть ее собственное детство. Как бы там ни было, но спустя день-два Джулия ходила за ними хвостиком, а у тех карманы топорщились от лакомств, припрятываемых за завтраком, обедом и ужином, а также во всякую удобную минуту. Никакие запреты и уговоры в связи с остающимися на одежде жирными масляными пятнами и бесконечными крошками в постели не действовали.

Нам, взрослым, приходилось труднее. Что ни говори, но зверь есть зверь. Человеческая душа - потемки, но и собачья тоже. Конечно, можно и погладить, и за ухом почесать, и лапу попросить, но стоило ей вдруг вскинуть голову, ни с того ни с сего, или даже просто резко шевельнуться, как рука непроизвольно испуганно отдергивалась - что если?..

Но ничего, к счастью, не происходило. К тому же все было именно так, как рассказывали хозяева: Джулия время от времени совершала вдоль забора обход участка, где у нее, за кустами черноплодки и красной смородины, была проложена собственная тропка, что-то она там вынюхивала и покусывала полезную ей травку, а большую часть дня лежала между домом и калиткой ждала возвращения хозяев.

Крупную тяжелую голову она укладывала на передние лапы или между ними и так надолго застывала, словно изваяние, лишь изредка вздрагивая и поводя, как локаторами, высокими клиновидными ушами. Иногда она поднимала голову и величественно оглядывалась по сторонам, словно проверяя, все ли на месте, или вдруг начинала настороженно вглядываться во что-то, только ей видимое, а то неожиданно взлязгивала зубами, ловя какую-нибудь слишком назойливую муху.

На нас она обращала внимание лишь постольку, поскольку мы существовали в вверенных ей пределах. Не то что бы мы совершенно ее не интересовали, нет, иногда она даже очень внимательно за нами следила, за всеми нашими передвижениями во дворе, а то внезапно возникала в доме - на кухне или в комнате, или взбиралась по узкой, крутой, вьющейся лестничке ко мне в мансарду.

Она садилась возле двери и некоторое время наблюдала за мной, или мы оба смотрели друг на друга, она - с невозмутимым, загадочным выражением, я с любопытством и некоторым, не скрою, беспокойством. Так и сидели - глаза в глаза, кто дольше выдержит. Чаще все-таки не выдерживала она, широко зевала, распахивая огромную зубастую пасть с длинным алым языком и, взмахнув саблевидным серебристым хвостом, с достоинством удалялась. Туп-туп-туп когтями по дереву и поскрипывая ступеньками.

Было, было что-то тревожное, даже пугающее в этом пристальном собачьем взгляде. Неуютное. Не знаю, чувствовал бы я нечто похожее, будь собака моей собственной или хотя бы другой породы, - сказать трудно. Скорей всего, да. Своя собака и есть своя, ты ее знаешь со щенячьего возраста, она на твоих глазах выросла, ты ее из собственных рук выкормил и все повадки ее тебе известны, как дважды два. А тут...

Немецкая овчарка, она и есть немецкая. За ними по отношению к человеку числится не очень благовидное. Правда, их ли тут вина? Умом-то отдаешь себе в этом отчет, а что делать с легким холодком в затылке и колкими щекотными мурашками вдоль позвоночника?

Иногда она подходила вплотную и независимо обнюхивала меня, шевеля смоляным влажным носом и допытываясь какого-то своего собачьего знания, которое зрением не исчерпывалось. И мне казалось, что я понимаю ее - ведь и с нами, людьми, бывает, что не только окружающие предметы, вроде бы привычные, но и давно знакомые, даже самые близкие люди вдруг озадачивают именно незнакомостью - будто впервые видишь: откуда? Возникают с ошеломляющей новизной - смотришь и поражаешься.

Вот и у нее в тайниках ее собачьего сознания, при взгляде на меня, вероятно, возникало: откуда? В ее доме, на ее территории, ест, пьет, спит кто такой?

Как ей было объяснить?

И себе-то часто не объяснить самых даже элементарных вещей - как все происходит и случается в этой жизни.

Бывало, что она устраивалась тут же, в мансарде, искоса наблюдая за мной, словно надеясь разгадать меня по какому-нибудь случайному жесту, который выдаст меня с головой. И я не знал, то ли быть ей признательным за такое внимание, то ли обижаться за недоверие. Взгляд ее тревожил, проникал внутрь, пронизывая, подобно сконцентрированному энергетическому сгустку.

В конце концов я не выдерживал и спускался вниз, а спустя пару минут раздавался скрип ступенек под Джульиным тяжелым телом и требовательное карябанье о дверь, если я прикрывал ее.

А как она делала первый шаг за порог! Это нужно было видеть: голова высоко поднята, уши навострены, тело вытянуто в струнку... Красивая и гордая!

Хозяйка!

То ли открытое небо на нее так действовало, пробуждая древние инстинкты и одновременно вселяя ощущение собственной силы и власти, то ли она действительно чувствовала себя хозяйкой и по-хозяйски бдительно оглядывала свои владения.

Было бы однако ошибкой думать, что Джулия только ко мне проявляла такое пристальное внимание. Однажды жена пожаловалась, что была сильно напугана, вдруг увидев устремленные на нее мерцающие в сумраке Джульины глаза.

Но ведь, с другой стороны, и мы тоже любили наблюдать за ней, лежала ли она в любимой позе на своей командной высоте или бродяжничала по саду с низко наклоненным к земле носом. Так и притягивало к ней взгляд, и вовсе не только потому, что была она такая ладная и сильная, а вероятно, еще и потому, что тем самым мы как бы заглядывали в тот, другой, с нами связанный, но одновременно и вполне самостоятельный, автономный мир, где она была таким же центром, таким же средоточием, как мы в своем.