Замерзшее мгновение

— Давайте вернемся к вашей истории… Оке, вы сказали, что машина сломалась и вы не могли уехать с той остановки, с которой звонили. То есть вы оттуда не уехали, а обратились за помощью. Машина, на которой вы приехали сейчас, не та, что сломалась?

— Нет, «опель» мне пришлось оставить там, на шоссе. У меня больше не было веревок, чтобы подвязать выхлопную трубу…

— Я понял. Но приехавший вам помочь — я полагаю, этот человек был за рулем темно-синего «хендая», на котором вы прибыли сейчас, не так ли?

Он посмотрел на улицу через запотевшее стекло. «Хендай» было хорошо видно, он стоял неподалеку.

— Чья это машина?

«Он смотрит на номера».

— Моя, — поспешила сказать Сейя, охваченная желанием встать и выйти.

— Кто-то взял вашу машину, чтобы приехать и забрать вас. Вы где-то высадили этого человека, прежде чем приехать сюда?

Оке довольно шумно вдохнул и кивнул в подтверждение.

— Точно. В Елльбу. Это была моя жена, Кристина. У нее в Елльбу живет сестра, она ездит к ней… иногда. Я высадил ее там. Мы высадили ее там.

Его лицо из бледного стало красным, на виске под краем меховой шапки пульсировала жилка.

Сейя собралась было положить конец этой шараде и сказать, как все случилось на самом деле, что солгала, поскольку упряма, любопытна и хотела написать криминальный репортаж или просто увидеть мертвого человека — она никогда раньше не видела мертвеца, — но в этот момент Телль захлопнул свою записную книжку.

— Я заметил, что задние сиденья разложены.

Это замечание нарушило ход мыслей Сейи.

— Я возила корм для лошади…

Она пролила остатки кофе. Тоненькая струйка потекла к краю стола и досадно закапала на колени. Кристиан Телль протянул ей рулон бумажных полотенец, стоявший на близко расположенной полке.

— Где сидела Кристина?

— Кристина? — глупо переспросила Сейя.

Телль кивнул.

— Где сидела Кристина, если вы были за рулем, Оке рядом с вами, а задние сиденья разложены?

Сейя тщательно вытерла штанину и вздохнула, когда тишина стала невыносимой.

— Нигде, — сказала она. — Ее там не было. Я солгала, потому что не хотела бросать Оке в беде.

Телль резко кивнул.

— Тогда мы начнем все сначала. И вы расскажете, как все было на самом деле.

4

1993 год

Давным-давно у горного озера стоял бедный дом, а поблизости были только проселочные дороги, паутиной покрывавшие лесной пейзаж.

Красный трехэтажный особняк с высоким каменным фундаментом по-прежнему высится у края леса. Когда нет ветра, в озере отражаются облака. Покрытая гравием площадка перед домом тоже не изменилась, за исключением того, что на ней стоят три неаккуратно припаркованные машины, покрытые серой дорожной пылью.

На мини-автобусе написано «Высшая народная школа Стеншённ» и еще что-то, но эта часть надписи стерлась и стала неразборчивой. Высшая народная школа Стеншённ занимает многочисленные комнаты дома. Ей скоро станет известна его история. Она также обнаружит, что летом под стропилами безумно жарко, — она будет одной из тех, кто не уезжает из Стеншённ на время летних каникул. Зимой в общем зале на первом этаже горит камин, но его тепло не доходит до жилых комнат. Электрические батареи, конечно же, стоят на максимуме, но едва справляются с морозом.

Чтобы добраться туда, Мю потратила почти целый день: ехала по стране сначала на поезде, потом на автобусе. Это очистительный процесс: она оставляет Бурос, его пригороды и районы вокруг, и прежние привычки, с помощью которых пыталась справиться. Никто не знает, куда она направляется. Нет, знают родные, но никто из ее знакомых. Для них она просто внезапно исчезла. Возможно, она совершила измену, но никто не призовет ее за это к ответу. Ведь мораль, как известно, тесно связана с риском обнаружения.

Ей почти восемнадцать, и три года — это целая вечность. Никто даже не вспомнит ее, когда она вернется, если вообще вернется. Люди, тесно связанные с ней в буйные подростковые годы, перейдут во взрослый мир, о котором им пока известно совсем немногое. От которого они, однако, хотели бы отречься, если речь шла о жизни. Они думают, что защищаются от взрослого менталитета «типичного шведа», но на самом деле отдаляются от детства.

Мысль о бегстве всегда грела ее душу. Часто с помощью наркотиков: амфетамин, который бомбят, в смысле заворачивают в маленькие кусочки папиросной бумаги и проглатывают, запивая стаканом воды. Маленькая бомба сладострастия. Теперь она бежит с чувством, что использует единственный оставшийся у нее шанс. Вспрыгнуть на последний поезд, идущий в полную неизвестность. Это страшно, но она знает, что еще страшнее остаться в городе — встречи с работником службы социальной опеки нагоняли ужас. Ее ждал молодежный центр, потому что она бросила гимназию. В перспективе — общежитие для молодежи, где соберутся оставшиеся.

И она бы продолжала притворяться, будто по-прежнему вместе со своими друзьями, несмотря на огромную разницу между ними, заметную, казалось, ей одной: не осталось ничего общего. Она выбрала тусовку как гарантию безопасности, потому что чувствовала себя чужой со всеми другими. В круге ее общения по крайней мере придерживались определенных взглядов. Они вливались в волны разных движений, брали что-то от хиппи и панков, декламировали политические пристрастия, когда это могло быть замечено: участвовали в уличных марафонах, демонстрациях, ходили босиком или рассаживались по-турецки на центральных улицах города. Но наркотики явно преобладали.

Она никогда не боялась завязнуть в наркотическом болоте. Они были молодыми и радостными, или молодыми и депрессивными, как у «Кьюр», или молодыми и злыми. Наркотики существовали, чтобы веселиться, не спать по ночам, быть против чего-то или за что-то. Она боялась увязнуть не в наркотиках, а во всем остальном, застыть на одном месте и обнаружить однажды: она забыла, за что или против чего выступает. Бунт превратился в будни, а она уже не бунтарь, а просто упрямая дура. Она всегда боялась быть патетичной.

Она сидит в вагоне-ресторане в поезде, идущем к Стеншённ, и пишет в своей черной тетради. Это обычная черная тетрадь с красным корешком, хотя она наклеила на нее вырезку из газеты: Ульрик Мейнхоф, черно-белое фото в тюрьме. Под фотографией написано: «Принадлежит маленькой Мю». На разлинованных страницах — ее стихи.

Она пишет много, но сохраняет мало, не относится к числу тех, кто хранит все написанное. Если ей страшно читать свои слова после того, как жар угас, она их сжигает. И там, в поезде, проверяет и царапает поверх уже написанного с бешенством стыда. Та поэзия, которую она оставляет, все равно мучительно неструктурирована, сосредоточена на ней самой и проникнута сильными, необозначенными чувственными переживаниями. Как будто для того, чтобы заставить возможного читателя ощутить настроение автора сильнее, чем собственное. Больше всего стихов о любви, потому что годы после начальной школы она, среди прочего, посвятила свой постоянной влюбленности.