Заметки авиапассажира. 37 рейсов с комментариями и рисунками автора

Вот группа слабоумных детей лет двенадцати с двумя воспитателями ходят по залам Лувра. Одна толстая девочка все время плачет, и мальчик с синдромом Дауна трогательно ее утешает. Всей группой они фотографируются на фоне полотна Рубенса и становятся как бы его частью. Почему на фоне Рубенса – для меня тайна.

Спасаясь от дождя, мы с женой зашли в переполненный ресторан. Официант проводил нас за столик. Столы в Париже стоят так плотно друг к другу, что все сидят практически за одним столом. Мы оказались бок о бок с группой слабоумных детей из Лувра. Если встать и уйти, то тогда дальше надо жить с ощущением, что ты полное дерьмо. Поэтому мы пообедали вместе с ними. Душевнобольных всегда тянуло ко мне, а меня – к ним. Еще до того, как я стал психиатром, и после того, как я им перестал быть. Почему так – для меня это тайна.

В Париже я был в ресторане, где Путин обедал с Шираком. Там я ел лягушачьи лапки. А как же в Париже без этого? А вот что ел Путин, я знаю, но не скажу. Я умею хранить государственную тайну.

Через дорогу от Президентского дворца – напротив ворот – стояли человек десять журналистов и пенсионеров. Я видел Саркози, и он помахал мне рукой. У него не было никакой охраны. О чем я подумал тогда? Конечно, о проездах наших вождей с мигалками. И это не тайна.

Толстая крыса средь бела дня перебежала мне дорогу. Я ее узнал. Она снималась в моем любимом мультфильме “Рататуй”. Надо же, в Париже звезд можно встретить на улице без всяких тайн.

В Булонском лесу много использованных презервативов. Они как подснежники. Булонский лес – кладбище незачатых детей. Там много маленьких братских могил сперматозоидов. Это место, где хранится много любовных тайн.

В парижском метро одни выходцы из… Нет, лучше так – там одни лица арабской и африканской национальностей, и никто у них не проверяет документов. Я вспомнил и подумал об этом, когда на следующий день, уже не в Париже, узнал о теракте в московском метро. Мой товарищ, полиглот и умница, ехал в соседнем вагоне в то утро, а два его студента – в том. Они погибли. Почему именно на моей родине такая высокая плотность бед во времени? Это для меня уже не парижская тайна.

А про Булонский лес – это я наврал. Мой сын, а не я там был за несколько месяцев до меня и мне рассказал то, что он видел. Я с его слов это и описал. Просто мне очень там хотелось побывать – в Булонском лесу. Как-то с детства это для меня звучало поэтично – Булонский лес.

А еще в плавании на нашем судне были два Пети – и оба механики. Один Петя ничем не был знаменит, а второй Петя был известен тем, что насрал в Булонском лесу. Так в команде и говорили: “Петя? Это какой? Которой насрал в Булонском лесу?” Как это звучало! Петя, который насрал в Булонском лесу! Поэтично и грубо одновременно. То есть были люди, для которых это так, проза жизни. Подумаешь – Булонский лес. Петя взял и насрал там. А ведь это было больше чем тридцать лет назад, и как тогда звучало это – Булонский лес. Мне на всю жизнь запомнилось это словосочетание. Застряло в голове. Но до Булонского леса я так и не доехал. В следующий раз уж как-нибудь проеду по местам Петиной славы. Пети, который…

И вот еще одна загадка, ну совсем непонятная и неприятная. Вечером почему-то вокруг Лувра большое количество всевозможных рвот. У меня даже возникла мысль сделать такой фотографический альбом “Рвоты Парижа”. Непонятно – может быть, народ тошнило от искусства? Ну, про это, конечно же, лучше знал житель Парижа Жан-Поль Сартр.

16 Увидеть Пермь и умереть

* * *

И опять сработал закон парных случаев. Не успел я вернуться из Парижа, как улетел в наш город Пермь. Пожалуй, только количество букв в названии этих двух городов и начальная буква “П” их объединяют. Кстати, в Перми мне рассказали забавную историю. Впрочем, в ее достоверности я не уверен. Вот она. Один известный московский дизайнер (мне называли даже его фамилию) предложил при въезде в город поставить арку в виде этой самой буквы “П”. А что? Это и ворота, и окно, и порт, и мост… Да мало ли ассоциаций может возникнуть. Но у кого-то эта идея вызвала однозначные и совсем не хорошие параллели. Человек этот, воспринимающий мир через призму своих комплексов, напомнил мне героя старого армейского анекдота, который все время думал об одном и том же. После этого рассказа буква “П” стала периодически всплывать в моем сознании. Например, в меню ресторана при гостинице, в которой я жил, было написано: “Яичница с томатами”. А где же, подумал я, родное для нашего уха слово “помидор”? Не из-за первой ли буквы это слово подвергли гонениям?

В Перми я, кстати, получил несколько гастрономических удовольствий. Ел я там исключительно пельмени (“П”). Конечно же, под водочку. Пельмени с редькой и капустой; пельмени с телятиной и говядиной с капустой же; пельмени со щукой и с сальцом и пельмени с судаком. Но вершиной моего пельменного загула были пельмени с тестом из шпината со щукой. Все пельмени были маленькими, и все, что называется, hand made. Песня (“П”), а не пельмени.

Вспомнились мне в Перми пельмени советские, слипшиеся. Блекло-розово-белая пачка разрывалась, и оттуда вываливался замороженный комок. Один пельмень от другого отделить было практически невозможно. Они были “все вместе”! В этом прослеживалась мощь СССР. Все вместе и все в кипяток! Всплыли – вынимай! Это правило я хорошо запомнил. Что-то в нем было от утопленников. Но под водку те, советские, бесформенные пельмени шли тоже совсем неплохо.

Около пермского Театра оперы и балета стоит памятник Пастернаку (“ПП”). Внизу табличка – “От компании «ЛУКОЙЛ» в честь 80-летия пермской нефти. 2009 г.”. Смотрит Борис Леонидович на здание “ЛУКОЙЛа”. Здесь – без комментариев. “Я понял жизни цель и чту / Ту цель, как цель, и эта цель – / Признать, что мне невмоготу / Мириться с тем, что есть апрель…” Да, действительно, был апрель. И цель “ЛУКОЙЛа” была вполне понятна. А четверостишье в этом случае я бы закончил строчкой раньше: “Признать, что мне невмоготу…”

А в Театре оперы и балета я попал на премьеру (“П”) балета “Жизель” Лионской оперы. Героиня в постановке Матса Эка не умирает, а попадает в психиатрическую (“П”) больницу. “Вам это будет интересно, Андрей Георгиевич…” Это был намек на то, что я в прошлом психиатр. Действительно, такого наслаждения я давно не получал. Не шучу.

А в Пермской художественной галерее живут деревянные боги. Это уникальная пермская скульптура поражает (“П”) своей выразительностью и искренностью.

Небольшая очередь из бабушек на улице стояла в магазин с вывеской “Массажные кровати”. “Продвинутые бабушки”, – подумал я. А вот другая вывеска – в мою коллекцию “миров”. “Мир офисной мебели”. Вот уж в каком мире я никогда не хотел бы оказаться. Впрочем, и в “Мире паркета”, и в “Мире плитки”, и в “Мире обоев”, и даже в “Мире фанеры” не хотел бы оказаться.

Еще в Перми есть зоопарк с террариумом на территории кладбища при бывшем кафедральном соборе. Мой мозг, жадный до такого абсурда, звал меня туда, но ноги отказывались его слушаться.

Одна моя знакомая рассказала мне, как она в первую ночь в Перми, куда переехала из Петербурга жить к сыну, открыла окно в весну. И от чудовищного львиного рыка остолбенела, а у ее домашней кошки поднялась шерсть дыбом. Видимо, кошка услышала что-то знакомое из своего далекого кошачьего прошлого.

“Что это, сынок?” – “Не волнуйся, мама, у нас под окнами зоопарк”.

Из Перми я увозил в рюкзачке чугунного трехкилограммового Ленина, сидящего на чугунной же лавочке, купленного на рынке старья. Лоб у чугунного Ленина сильно увеличен и как бы нависает над нижней частью лица. Вождь в расстегнутом нараспашку пальто, в сильно укороченных брюках и в каких-то детских ботиночках развалился на лавочке.

Мой рюкзачок в аэропорту просветили. Спросили: “Что у вас там?” – “Там у меня Ленин, – ответил я. – Он маленький… Еще”. И меня с маленьким чугунным Лениным пропустили.