Замок и ключ

«Мой старик — еще один ребенок, который стал взрослым…»

Пела Кора. Ее красивый голос звенел, выводя столько раз слышанные нами обеими ноты, повторяя слова песни, которая больше всего напоминала мне о маме. Я ошибалась, думая, что мы с сестрой все забыли. И все же было что-то пугающее в нахлынувших воспоминаниях — о том, как мы стояли в ночных рубашках, прижавшись друг к другу, и прислушивались к ровному дыханию мамы в темноте соседней комнаты. Эти воспоминания неожиданно объединили нас, и ничто не могло их остановить.

К горлу подкатил шершавый комок, на глаза навернулись слезы. Я рыдала, сама не зная, кого оплакиваю — Кору, маму или себя.

Глава 6

На мой взгляд, Жервез Миллер мог смело считаться самым докучливым человеком на свете, хотя я не смогла бы доказать это научным путем.

Во-первых, его голос. Невыразительный и гнусавый, он доносился с заднего сиденья, когда Жервезу приходило в голову поделиться наблюдениями. «У тебя свалялись волосы», — сообщал он, когда я не успевала высушить голову феном. «Ты воняешь, как простыни из сушилки», — прозвучало, когда я, опаздывая, надела рубашку, выдернув ее из кучи чистого белья. Все попытки не обращать на него внимания и делать вид, будто я поглощена учебой, приводили к ехидным замечаниям по поводу моих академических успехов, вернее, отсутствия таковых. «Введение в математический анализ? Ты что, тупая?» или «Неужели у тебя в кои-то веки хорошая оценка?» Ну и все в таком духе.

Хотелось его чем-нибудь стукнуть, причем это желание я испытывала каждый день. Увы, приходилось сдерживаться. Во-первых, он был еще ребенком, а во-вторых, благодаря сложной конструкции его ортодонтического аппарата удар вряд ли бы достиг цели. (То, что я вообще об этом подумала, должно было бы меня встревожить, но ничего подобного я не чувствовала.)

Когда он чересчур меня доставал, я оборачивалась и бросала на него злобный взгляд, чего, как правило, хватало. Жервез умолкал до конца поездки, иногда — на весь следующий день. Правда, спустя какое-то время он снова становился невыносимым, порой еще хуже, чем раньше.

Здраво рассуждая, я пыталась его понять и проникнуться к нему симпатией. Наверняка нелегко быть вундеркиндом, чрезвычайно одаренным, но намного младше остальных учеников. Я встречала его в школьных коридорах — он всегда держался обособленно, брел с рюкзаком за плечами, странно согнувшись вперед, словно собирался боднуть невидимого противника в грудь.

Вдобавок ко всему Жервезу — по сути, еще ребенку — явно недоставало зрелости: его страшно веселило, когда кто-нибудь пукал или рыгал, особенно если этим кем-то был он сам. Каждое утро ему приходилось делить маленькое замкнутое пространство с двумя другими людьми, так что поводов для веселья хватало. Достаточно сказать, что мы всегда знали, что он ел на завтрак, а я всегда держала окно открытым, несмотря на приближающуюся зиму. Впрочем, Нейт тоже.

В понедельник после Кориной вечеринки, когда я, как обычно, села в машину в половине восьмого утра, что-то показалось мне странным. Мгновение спустя я поняла: на заднем сиденье никого не было.

— А где Жервез? — спросила я.

— У врача, — ответил Нейт.

Я кивнула и устроилась поудобнее, намереваясь в кои-то веки насладиться поездкой. Должно быть, мой довольный вид бросался в глаза — буквально мгновение спустя Нейт заметил:

— Знаешь, он вовсе не так уж плох.

— Ты шутишь?

— Ну, я признаю, что с ним не всегда легко…

— Да ладно тебе! — Я закатила глаза. — Он просто омерзителен!

— Перестань.

— От него воняет, — начала я и загнула один палец. — Во-вторых, он грубиян. А его отрыжка даже мертвого поднимет. И если он еще раз скажет что-нибудь о моих учебниках или оценках, я ему…

Вдруг я поняла, что Нейт смотрит на меня как на сумасшедшую. Пришлось заткнуться, и какое-то время мы ехали в молчании.

— Жаль, что ты так относишься к Жервезу, — вдруг произнес Нейт. — Думаю, он к тебе неравнодушен.

Я бросила на него сердитый взгляд.

— Ага, и именно поэтому на днях он назвал меня толстой.

— Он не сказал, что ты толстая. Округлая.

— И в чем разница?

— Ты, похоже, забываешь, что ему всего двенадцать.

— Не забываю, поверь мне.

— Просто мальчики в двенадцать лет, — продолжил он, — не всегда любезны с дамами.

— Любезны с дамами? — переспросила я. — Тебе что, тоже двенадцать?

Нейт перестроился в другой ряд, замедлил ход у светофора.

— Он тебя дразнит, — медленно проговорил он, словно обращаясь к идиотке, — только потому, что ты ему нравишься.

— Вовсе я ему не нравлюсь! — возразила я, повысив голос.

— Думай что хочешь. Но он вообще не разговаривал с Хизер, когда она ездила с нами.

Загорелся желтый.

— Правда?

— Ни разу. Просто сидел сзади и молча портил воздух.

— Как мило, — сказала я.

— Да уж, — согласился Нейт, притормозив на красный свет. — Думаю, он хочет с тобой подружиться, но не знает как. Вот и говорит, что ты пахнешь деревьями, или называет тебя округлой. Все дети так поступают.

Я закатила глаза и посмотрела в окно.

— С чего бы это Жервез захотел со мной дружить?

— А почему бы и нет?

— Может, потому, что я не слишком дружелюбна? — предположила я.

— Разве?

— Хочешь сказать, что я — очень дружелюбная?

— Тебя не назовешь неприветливой.

— Я такая и есть.

— Правда?

Я кивнула.

— Гм. Интересно.

Зажегся зеленый, и мы поехали.

— Что тебе интересно? — осведомилась я.

Он пожал плечами, перестраиваясь в другой ряд.

— Ну, я не считаю тебя неприветливой. Скорее замкнутой. Сдержанной. Но вполне дружелюбной.

— Возможно, ты меня плохо знаешь?

— Вполне вероятно, — согласился Нейт. — Но недружелюбие обычно замечаешь сразу. Как запах пота — если он есть, его ничем не скроешь.

Я задумалась и молчала до следующего светофора, потом спросила:

— Значит, той ночью, когда мы встретились у забора, ты решил, что я дружелюбная?

— Ты не выглядела неприветливой.

— Я тебе нагрубила.

— Ну, трудно быть вежливой, перелезая через забор. Я не обиделся.

— Я даже не поблагодарила тебя за то, что ты меня прикрыл.