Замок Саттон
Шрифт:
— Эти ее танцы приведут к тому, что наши головы слетят с плеч, как капустные кочаны, но пройдет немного времени — и ее голова полетит вслед за нашими.
Зловещее пророчество исходило от человека, отказывающегося признать Закон о престолонаследии, утверждающий, что будущими правителями Англии должны быть потомки Анны, и Закон о верховной власти, провозглашающий главенство Генриха Тюдора над церковью.
Захарий склонился над магическим кристаллом и увидел, что тот окрасился в траурный черный цвет. И тут стали происходить странные вещи — с ним и раньше случалось подобное в такие моменты. Будто он оказался в будущем, невидимый, но способный видеть. Опершись о сырые, убогие стены Кимболтонского замка, он наблюдал, как угасает едва теплящаяся жизнь Екатерины Арагонской. Она лежала на небольшой, с виду жесткой кровати, и только
Он слушал, как она говорит про себя: «Да будет месть. Пусть сама королева нанесет ответный удар сидящей на троне шлюхе. Да свершится Божий суд. Пусть призовет его моя ненависть».
И вот он увидел, как черная спираль — сгусток энергии и силы — вихрем ворвалась в комнату и обвилась вокруг коленопреклоненной фигуры. Затем он вновь оказался в своей комнате, и перед тем, как кристалл окончательно помутнел, Захарий совершенно отчетливо увидел лицо своего отца, и что-то подсказало ему, что именно Норфолк не только произнесет смертный приговор королеве Анне, но и будет каким-то загадочным образом способствовать ее падению.
Ветер принес с реки отдаленные звуки барабанной дроби и крики толпы, и Захарий понял, что сэру Томасу Мору пришел конец. Честнейший человек королевства умер за свои убеждения. Захарий знал, что, услышав новость, Анна вздохнет с облегчением, поздравит себя с тем, что ее непримиримый враг наконец устранен, не понимая, что, как у сказочного чудовища на месте одной отрубленной головы вырастают другие, так и одного уничтоженного противника заменят шесть новых.
Где большой Виндзорский лес переходит в Саттонский, мог определить лишь тот, кто до последнего деревца знал границы поместья. Фрэнсис, проезжавший здесь так часто и в самых разных настроениях, едва осознавал, что едет по земле своего отца; там, где когда-то с гончими и соколами охотились короли саксов. Он ничего не замечал, ибо никогда еще в свои двадцать четыре года не чувствовал себя таким опустошенным и подавленным, как сейчас. Последние семь месяцев Фрэнсис находился во власти любовной лихорадки, подобной которой он не испытывал никогда в своей жизни. И все же назвать это любовью значило бы оскорбить это слово. Страсть к Маргарет Шелтон лишала его здоровья. Он был опьянен, весь горел, был болен оттого, что постоянно ее хотел. Когда он бы с ней — в ее постели, в потаенных уголках садов, в полях — везде, где он мог обладать ею, он чувствовал ликование. Когда они разлучались, единственное, на что он был способен — это строить планы их дальнейших встреч и думать о том, какими способами он может доставить ей удовольствие. Это было как болезнь, от которой не хотелось излечиваться. Он чувствовал, что скорее умрет, чем разлучится с Мэдж.
Он жил в созданном им самим ужасном мире, и ему некогда было думать о чем-либо, кроме своей ненасытной любовницы. О Розе, родителях, сестрах и даже о поместье Саттон он думал теперь редко и с неохотой, не желая даже на несколько секунд отвлекаться от своих лихорадочных мыслей, вновь и вновь переживая восторг, который он испытывал в греховных объятиях Маргарет Шелтон. Он даже не потрудился заменить амулеты, которые так долго защищали его, опасаясь, как бы при встрече Захарий не заметил в нем признаков безраздельно владеющего им желания, медленно его разрушающего.
Поэтому, когда ему неожиданно передали письмо, в тот самый момент, когда он собирался урвать часок-другой и провести его с Мэдж, он был недоволен, что ему помешали. Но когда Фрэнсис вскрыл его, ему стало тошно от отвращения к самому себе. Письмо, датированное 6 декабря, было от отца: «Мой преданный и горячо любимый сын! Надеюсь, тебе будет приятно узнать, что сегодня, час спустя после рассвета, твоя жена после трудных родов, к твоему удовольствию и тебе в утешение, благополучно разрешилась от бремени, произведя на свет сына. Оба они — и он
сам, и его мать — в настоящий момент находятся в добром здравии. Надеюсь, что скоро увижу тебя в поместье Саттон.Горячо любящий тебя отец
Ричард Вестон».
И, получив такое известие, Фрэнсис — по его собственному же убеждению — пал настолько низко, что как ни в чем не бывало отправился к мадам Шелтон, и его тело ритмично двигалось, и он обливался потом и визжал от восторга, как будто Розы и их маленького наследника вовсе не существовало на свете.
Когда он вернулся в свою комнату, то почувствовал себя совершенно разбитым. Он склонился над раковиной и его стошнило от отвращения к себе и отчаяния. Потом он обхватил руками голову и зарыдал. Он предал свою жену и своего первенца, согрешил против Господа, поддался низменным, животным инстинктам. Но не в его силах было что-нибудь изменить. Он страстно желал Маргарет, готов был жизнь отдать, только бы она была с ним, и не знал, как избавиться от этого кошмара.
И теперь Фрэнсис ехал домой: королева предоставила ему недельный отпуск. Когда он сказал ей, что, наконец, стал отцом, она одарила его лучезарной улыбкой, и Фрэнсиса это нисколько не удивило: хотя сама Анна ничего никому не сказала, весь двор только и говорил о том, что она опять беременна и вернула себе любовь Генриха. «Так оно и есть, — печально думал Фрэнсис, — недаром Мэдж была теперь более доступна. Господи, до чего он дошел! Как свинья у кормушки, ждет своей очереди, чтобы общая женщина одарила его своей благосклонностью».
Он въехал на холм и ненадолго остановился на его вершине. Отсюда открывался замечательный вид на поместье Саттон. Ему приходилось переживать самые разные чувства, когда после долгого отсутствия он видел свой замок, но никогда раньше он не испытывал чувства страха. Во что он превратился, если простые человеческие радости были теперь для него недоступны, если он не испытывал абсолютно никакого желания видеть своего сына. С тяжелым сердцем он медленно двинулся к дому.
Когда Фрэнсис вошел в спальню, Роза сразу 394 заметила, что он переменился. Он был все так же красив, но вокруг его глаз появились морщины, которых Роза раньше не замечала, а сами глаза были безумными — иначе их выражение было трудно определить. Даже когда он склонился над колыбелью, чтобы взглянуть на пока еще безымянного малыша, то вел себя так спокойно, будто ничего не случилось, и это внешнее безразличие не обманывало.
— Что тебя беспокоит, Фрэнсис? — первое, что сказала Роза.
— Что ты! Абсолютно ничего.
И по тому, как он это произносил, она поняла, что было все.
— Тебе он не нравится?
— Конечно, нравится.
— Мы так долго его ждали.
На нее опять накатило уныние, и подступили слезы. Она чувствовала необъяснимую подавленность с момента рождения ребенка, но доктор Бартон сказал, что это нормальное явление в послеродовой период и что она должна постараться не обращать на это внимания. Фрэнсис сделал попытку преодолеть неловкость.
— Он красивый, Роза.
Он наклонился к ней, но вместо того, чтобы поцеловать в губы, коснулся губами ее лба. С уверенностью человека, знающего его с Детства, Роза поняла, что у него есть другая женщина. Секунду она колебалась, размышляя, следует ли ей сделать вид, что ничего не произошло, но старые деревенские привычки взяли верх, и она сказала прямо:
— Нет нужды притворяться, Фрэнсис. Да и я не склонна играть в эти игры. Я вижу, тебя так же интересует наш ребенок, как щенок, родившийся у твоей собаки, а может, и меньше. Что касается меня, то я лишь отвлекаю тебя от твоих мыслей. Скажи спасибо, что я не знаю ее имени, а то, клянусь, я выцарапала бы ей глаза.
Что-то от старого Фрэнсиса мелькнуло в нем, он слегка улыбнулся и сказал:
— Узнаю дикую Розу из Кумберленда.
Она села в кровати, сердито зажав в. кулаки одеяло и подтянув его к груди, а слезы, еще недавно стоявшие в глазах, исчезли.
— Розы имеют шипы, Фрэнсис! Запомни это. Скажи мне, как ее зовут.
Он заколебался, готовый выложить все как есть. Так заманчиво было очиститься от накопившейся внутри грязи, пуститься в признания, открыть перед ней потаенные глубины души. Но тут он вспомнил лицо своего отца — густые волосы, широко расставленные глаза, твердый взгляд — и услышал его голос: «Никогда ни о чем не рассказывай, Фрэнсис. Открытость — пуховая перина для слабых людей. Мужчина до конца жизни должен нести свой крест. Помни об этом».