Замужем за облаком. Полное собрание рассказов
Шрифт:
Сказал он следующее: хитрость обольщения, как и пытки, заключается в понимании жертвы. Хочешь, чтобы кто-то «стал твоим»? Не спеши, не торопись – разузнай о своей жертве все, разнюхай ее привычки и пристрастия. Рано или поздно ты обнаружишь то, что тебе нужно: она любит цветы, а особенно обожает орхидеи. Вырывать человеку ногти не поможет, но лишь упомяни, что займешься его детьми, – и ты победил; он будет ползать у твоих ног. И в обольщении, и в пытках используй одни и те же средства, и добьешься желаемого. Среди прочих омерзительных вещей этот человек рассказал, как, добиваясь своей жены, использовал те же методы, что и выбивая информацию из сотен обреченных узников.
Когда я спросил, ощущал ли он когда-нибудь угрызения совести, он ответил: «Если на Бога не обращать внимания, он тоже оставит тебя в покое».
Через два дня после того, как я впервые увидел Клинтона, кто-то порезал шины у моего мотоцикла. Это не смешно, но такова жизнь в большом городе, и с этим приходится мириться. К счастью, ремонтная мастерская всего в нескольких кварталах от меня. Я позвонил механику, и через полтора часа мотоцикл был снова на ходу. После землетрясения я переехал в жилой комплекс с гаражом, но пользовался им лишь изредка. Теперь же я принялся ставить мотоцикл в гараж, а о происшествии и думать забыл.
Через три дня
Полиция не увидела в этом происшествии ничего странного, в том числе и мой друг, детектив Доминик Скэнлон, которому я звоню, когда мне нужно что-нибудь от лос-анджелесского департамента полиции.
– Ради бога, Инграм, а на что ты рассчитывал со своей передачей? Ты приводишь туда больше маньяков, чем сидит у нас в камерах! И еще удивляешься, что кто-то из них чертит пальцем у тебя на стенах? Помнишь радиоведущего, которого убили в Сиэтле? Я говорил тебе много лет: будь осмотрительнее. Но нет – ты устраиваешь чуть ли не Клуб поклонников Чарльза Мэнсона! Твоя передача – это просто оживший заголовок из «Нейшнл инкуайрер»: «МЕРИЛИН МОНРО ЖИВЕТ НА НЛО И СПУСКАЕТСЯ, ЧТОБЫ ТРАХАТЬСЯ С МОИМ ХОМЯКОМ!» Боже, Инграм, и ты еще удивляешься? Меня больше удивляет другое: почему так долго с тобой ничего подобного не происходило.
– Ладно, Доминик, не тяни меня за цепь. Что мне теперь делать?
– Съезжай. Возьми другой номер телефона, которого нет в справочнике. Впрочем, пока ты ведешь эту передачу, друг мой, ты все равно светишься, как радиоактивный. Видишь ли, ты знаешь этих психов, лишь когда они приходят к тебе на передачу и в основном ведут себя прилично. А я их вижу, когда у них плавятся реакторы, и мы получаем, как в «Китайском синдроме», когда эти парни вышибают мозги себе или кто там поблизости. Я очень тебя люблю, старик, но не рассчитывай, что выйдешь сухим из воды, пока имеешь дело с этой радиацией.
– Полицейские должны утешать людей, Доминик. А слушать тебя – все равно что вытираться мокрым полотенцем!
– Эй, ты же сам говоришь в начале каждой передачи: «Инопланетяне высадились». На этот раз они забрались в твой дом.
Снаружи, как дым, плыл моросящий дождь. Майкл и я смотрели на него через кухонное окно, попивая чай с домашними кексами. Взяв один, Майкл взмахнул им в мою сторону:
– Как, по-твоему, зовут бога маленьких радостей? Бога кексов и чая «Эрл Грей»? Разве тебе не хотелось бы с ним познакомиться? С богом хороших фильмов, вовремя вылетающих самолетов, щенков, женщин, что прогуливаются, распространяя аромат потрясающих духов… Я бы хотел с ним познакомиться… Это Клинтон уделал твою квартиру, Инграм. И шины порезал, вероятно, он же. Я не рассказал тебе, что случилось с Энтони Фанелли.
– Майкл, пожалуйста…
Энтони Фанелли возненавидел Майкла с первого же дня, как увидел. Почему одаренных беспокоят недотепы? Почему неудачники так часто выводят из себя тех, у кого весь мир на поводке? Майкл Билла был толстый мальчишка, у которого, по его собственной оценке, цвет лица лет с десяти напоминал дорожную карту. Однажды он услышал, как его дядя сказал его матери, что выжить с такой внешностью – для этого мальчику нужно быть гением.
– У меня была плохая кожа и вялый рот. Я был напичкан вредными гормонами. И что, ты думаешь, я сделал? Попытался стать по-настоящему смешным: я хотел всех смешить. И это была не такая уж плохая идея. В мире всегда есть место хорошим клоунам. И что касается меня, это в большинстве случаев срабатывало. Первым выставляя на посмешище свои телеса и кожу и делая это смешнее остальных, я побеждал их… Но с Энтони это не проходило. У него были блестящие, черные, как деготь, волосы, безукоризненные, как у гейши. Знаешь, что еще я вспоминаю в нем? Он носил в карманах восхитительные вещи. Он был первый из моих знакомых, кто заимел швейцарский армейский нож. Золотую зажигалку. Конечно, она была не золотая, но на всех нас производила впечатление. Наверное, больше всего я хотел понравиться именно ему, но он относился ко мне хуже некуда. У меня было столько же шансов понравиться ему, как у собаки – поймать бабочку. Это удачная аналогия – я был слюнявой жалкой дворнягой, а Энтони – большой прекрасной бабочкой-монархом. Только он был бабочкой с ножом… Фанелли был красивым, крепким парнем и обладал большим обаянием. Даже девчонки вроде Эдди Девон втайне были им очарованы, и он знал это. Многие из нас в детстве знали своего Энтони Фанелли. Оглядываясь назад, мы нередко находим в уголках нашей памяти смутные воспоминания о них, забавные, ностальгические. Но тогда они были реальными и грозными и обладали своеобразной человеческой магией, придававшей им очарование, которого мы жаждали… В его глазах я все делал не так. Иногда у меня возникало чувство, что его выводит из себя сам факт моего существования рядом с ним. Однажды моя мать приготовила к моему дню рождения торт. Как пай-мальчик, я принес его в школу поделиться с «друзьями». В то время по телевизору показывали «Миссия невыполнима», и все мы смотрели сериал с поистине религиозным чувством. Так что, принеся в школьную столовую торт, я сказал: «Все должны поскорее его съесть, а то через пятнадцать секунд он самоликвидируется!» По глазам Энтони было видно, что он хотел бы получить кусок, но не собирался ничего брать у меня. Поэтому он встал из-за стола и сказал: «Самоликвидируется!» – как будто это было самое грязное, самое тупое слово, какое он когда-либо произносил. И знаешь что? После его ухода никто из стоящих ребят тоже ничего не захотел. Все встали из-за стола и ушли. Осталась только Бет Энн Гунсберг – потому что была такой же толстой размазней, как и я. И вот я остался сидеть перед прекрасным шоколадным тортом и множеством вилок… Потом появился Клинтон. Он как раз за день до того пришел на урок английского. Когда наша учительница миссис Селларс задала ему вопрос, он только пожал плечами и сел на свое место. Энтони сидел через две парты от него и в своей типичной манере рассмеялся над ним. И это все решило. Клинтон, который был примерно того же роста, только взглянул на него, но было видно, что колья забиваются и палатка устанавливается. Прямо тогда, в тот самый момент.
– О чем это ты?
– Об
их отношениях. Энтони выбрал место, рассмеявшись над ним, а Клинтон достал молоток и стал забивать колья. Наша палатка будет здесь? Прекрасно, я установлю ее… Миссис Селларс задала тот же вопрос Энтони. Он с улыбкой ответил и посмотрел на Клинтона. Дайкс ответным взглядом отбил этот взгляд на угловой… Когда урок закончился, он подошел к Энтони и сказал: «Ты вставил не в ту жопу, чернявый». Вокруг Энтони стояли его дружки, и он ответил: «Жопа? Ты назвал себя жопой? Как интересно!» – но ничего не сделал. Наверное, он уже тогда почувствовал, как опасен этот новичок. Клинтон подошел к нему нос к носу и сказал: «Я тебя выпью, чернявый. Я выжму из тебя кровь и выпью, как коктейль. Подумай об этом, красавчик». Потом пришла пора яичного салата в ухе, и мы поняли, что Энтони совершил серьезную ошибку, связавшись с этим парнем… И больше всего ему досаждало, как хорошо Клинтон поладил со мной! Двое, кого Фанелли ненавидел больше всех, вдруг подружились, и это, естественно, означало, что он больше не сможет пинать меня в задницу, так как об этом узнает Клинтон… Интересно – я все еще помню выражение лица Энтони, когда он видел меня с Клинтоном. Знаешь какое? Как у женщины, вышедшей замуж за негодяя или пьяницу, который порой ее колотит. Беспомощное, горькое и печальное… Я был жалок, но самым несчастным существом в школе была Грейс Эликсгаузен. Эта девочка выглядела так, будто Бог, создавая мухобойку, опробовал ее на Грейс. Все в ней было катастрофой, но в то же время она была чертовски славная девчонка, если вам удавалось проникнуть за черту ужаса и смущения и поговорить с ней… В общем, Энтони подговорил какую-то девочку принести в девчачью раздевалку фотоаппарат. Позже я слышал, что по требованию Фанелли эта его «подружка» отщелкала целую пленку, снимая Грейс. Эту беднягу. Мало ей в жизни несчастий, так надо было случиться еще и этому. Фотографии получились ужасные – Грейс совершенно голая, под душем, ее прямые волосы прядями прилипли к голове, грустный, потерянный взгляд. Боже, эти фотографии показали ее всю. Грейс спереди, сзади, нагнувшись… Для воображения не осталось ничего… Однажды в понедельник я пришел в школу и открыл свой шкафчик, чтобы взять книги. А там на каждом дюйме были расклеены эти фотографии. Я был так ошеломлен их появлением там и, конечно, ими самими, что просто замер с открытым ртом. Наконец я услышал, как кто-то сказал: «Любопытный Том!» – и, обернувшись, увидел Энтони. А перед ним стояла Грейс. И у нее на лице было то неописуемое выражение. Она поняла, что не я один получил это. Наверняка она поняла, что тут замешан Энтони. Но вероятно, тоже была тайно влюблена в него, что только усугубляло несчастье. Она держалась прекрасно, Инграм. Я видел не много людей, проявивших такое самообладание в подобный момент. Она сказала: «Сними их, Майкл. Пожалуйста, выброси их». А потом просто повернулась и ушла. И никогда больше не спрашивала меня о них. Какое достоинство!.. Я не стал говорить об этом Клинтону, но кто-то рассказал, потому что в тот вечер он позвонил и спросил, правда ли это. Я попытался уйти от ответа, но его голос звучал холодно и настойчиво. Он сказал, что не будет повторять вопрос. И я рассказал ему в точности все, что произошло, из страха, что кто-нибудь как-нибудь приукрасит историю. По крайней мере, я хотел, чтобы он узнал все из первых рук.– И что он сказал?
Майкл потянулся за очередным кексом и посмотрел в окно. В голубовато-серой мгле по-прежнему падал дождь. Клинтон, Энтони, Грейс, Майкл… Какое отношение эти подростки имели к дерьму у меня на стенах и неприятному чувству в животе?
– Клинтон сказал: «Это нехорошо. С Грейс не надо было так».
– И все?
Майкл отхлебнул чаю, проглотил и покачал головой.
– Нет, не все… Кроме того, что я был толстым и с плохой кожей, я еще плохо учился. Но в чем я был хорош – это в английском. Каждый день я ждал урока английского. У нас была хорошая учительница, а я любил читать. Когда приближались промежуточные экзамены, к английскому мне не приходилось готовиться… В день экзамена мы все сидели за дверью и ожидали, когда нас вызовут. В нашей школе экзамены проводились в столовой. Я так хорошо помню это помещение – эти бесконечно длинные столы, звяканье посуды на кухне, пар от готовящейся еды, посудомоечные машины, тихо переговаривающиеся кухарки. Боже, я даже чувствую запах школьных равиолей, которые нам часто подавали! Ты помнишь эти запахи? Консервированный томатный соус. Только что вымытые пластмассовые подносы. Школьные обеды. Но на экзаменах помещение становилось строго деловым, и мы заходили туда испуганные и без всякого аппетита… И вот в день экзамена по английскому в восемь часов утра мы все сидим у входа в столовую и ждем, когда нас вызовут. Я разговариваю с Перри Кокрейном об экзамене и занят своими делами. И вдруг сзади что-то касается моей левой щеки. Вижу застывшее выражение на лице Перри – полуулыбка, полуудивление. Подняв руку, я нащупал что-то твердое и изогнутое. Я попытался стряхнуть это, но оно только сдвинулось, оцарапав мне лицо. Краем глаза я заметил вешалку-плечики! Представляешь? Мне даже не надо было оглядываться, чтобы понять, кто это. «Убери, Энтони!» – сказал я. «Убрать что, жирножопый?» – «Просто убери, и все. Это не смешно!» – «А по-моему, смешно, жирняй».
Майкл непостижимым образом сумел передать оба голоса – срывающийся от страха голос мальчика, велящего хулигану убраться, а потом подстрекательскую ухмылку и угрозу в голосе Фанелли: «Я сделаю твою жизнь невыносимой». От этого мне отчетливо вспомнились мои собственные ощущения, мурашки по коже в подобной ситуации в том же возрасте.
– «Отстань от меня, слышишь, Энтони? Я не сделал тебе ничего плохого». – «„Не сделал ничего плохого“! Мне плохо оттого, что ты есть, Билла. Ты прекратишь мне досаждать, только когда подохнешь». По-змеиному быстро он хлестнул меня по лицу вешалкой. Хоп! Она была холодной и острой. Не знаю, почему он это сделал. Наверное, просто не мог сдержаться, как акула, которая сходит с ума от запаха крови. Несмотря на то что знал: об этом станет известно Клинтону.
– Господи Иисусе, Майкл! Надеюсь, ты дал сдачи этому сукину сыну.
Он с торжествующей улыбкой кивнул:
– Со всей силы, прямо в подбородок! И чуть не сшиб его с ног. Наверное, еще чуть-чуть, и он бы упал. А так лишь закачался, и его руки обвисли. Вешалка с грохотом упала на пол. Я помню этот звук!.. Я сам не поверил, что сделал. А потом какая-то девчонка завизжала: «Не спускай ему этого, Энтони!» – и он налетел на меня, как крылатая ракета. Бац!
– Ты стал драться?
Я видел перед собой эту сцену, и мне было так жалко толстого мальчугана, у которого не оставалось ни малейшего шанса: он совершил единственный храбрый поступок в своей юной жизни, и теперь его ждала расплата. Мне хотелось, чтобы он дал сдачи и показал всем Энтони Фанелли в этом мире, что его не возьмешь испугом, как это было всегда раньше.