Занавес приподнят
Шрифт:
Что только не передумал Морару в пути! Ведь профессор сам велел ему отлеживаться! Неужели такой провал, что полиция наводит о нем справки у хозяина? Одна за другой, словно волны, набегали мысли, и каждая казалась страшнее другой. Не мог профессор просто так вызвать его: он же утром говорил, что машина не понадобится…
Когда такси остановилось у дома профессора и гувернантка стала расплачиваться, Морару бросился в гараж. Он сразу понял, что тут кто-то побывал: капот поднят!.. От мысли, что типография в опасности, его бросило в жар, «Неужели напали на след? Что скажут товарищи?!
Морару инстинктивно оглянулся, прислушался. Двор был пуст. Он снова подумал: «А что, если один только профессор здесь был и еще не успел сообщить полиции? В таком случае как быть?»
То и дело Морару возвращался к этой мысли и в конце концов решил подняться к профессору: если следят, то бежать с типографией все равно бессмысленно…
В прихожей его ожидала немка Августина. Она прошла в кабинет хозяина, и Морару слышал, как профессор сердитым, срывающимся голосом велел пригласить шофера.
Букур стоял у венецианского окна и беспокойно теребил начищенную до блеска бронзовую ручку. Раздвинув кремовые занавески из китайского шелка, он неподвижным взглядом смотрел на давно знакомую, надоевшую за долгие годы красную черепицу готической крыши соседнего дома. Услышав шаги шофера, профессор повернулся и, не дав ему поздороваться, наигранно любезным тоном заговорил:
— А-а! Это вы, господин Морару?
— Здравствуйте, госп… — начал было Аурел, однако профессор прервал его.
— Очень приятно видеть вас в добром здравии… Вы, кажется, снимали водяную помпу, чинили что-то в автомобиле и простудились? Не так ли?
Морару понял, что профессор иронизирует. Встревоженный, он пристально всматривался в хозяина, чутко прислушивался к тому, как и что он говорит. Надо было узнать причину, приведшую к раскрытию типографии в гараже, оценить создавшееся положение, сориентироваться и принять какое-то решение. Морару терпеливо молчал, а Букура это еще более возмутило:
— Вы и отвечать, я вижу, не намерены? Вон как! — Он ехидно усмехнулся и вдруг закричал: — Может, вы все же скажете, что это за «багаж» внизу?! В моей машине, в моем гараже, в моем доме?!
Морару скользнул взглядом по дверям, выходившим в большую гостиную, и не торопился с ответом.
— Я спрашиваю, чей «багаж»? Что там такое? Зубоврачебное кресло? Бормашина? Вы что — изволили переменить профессию шофера на дантиста?!
Морару не проронил ни слова. Он оглянулся. Кроме него и профессора, здесь как будто никого нет… Впрочем, полиция может находиться за дверью…
Букур проследил за его взглядом, устремленным на дверь соседней комнаты, и губы его скривились в презрительную усмешку.
— Ах вон что!.. Боитесь? Прелестно!.. Однако могу вас, сударь, заверить, что там пока никого нет… И извольте отвечать, когда вас спрашивают! Что в машине? Краденое?
Морару зло посмотрел хозяину в глаза, нахмурил брони и, решившись, резко ответил:
— И скажу! То, что находится в вашей, как вы нашли нужным подчеркнуть, автомашине, это… это наше, народное добро!..
Профессор вздернул
брови, развел руками и в недоумении переспросил:— Что значит «наше»? Не понимаю, что такое «народное добро»?.. Говорите яснее!
— А вот так, наше, народное! Добро это принадлежит всем рабочим, и не ошибусь, если скажу, всем честным труженикам, включая интеллигентов и, конечно, ученых… И приобретено оно на трудовые гроши, которые простые люди отрывали от своего скудного заработка и, может быть, из-за этого не один день голодали…
Аурел Морару предстал перед профессором Букуром в совершенно новом, неожиданном для него свете. Всегда уравновешенный, скупой на слова, он в равной степени поразил профессора как взволнованностью своей речи, так и ее смыслом.
— И все же я не понимаю ваших шарад… — сказал профессор, несколько смягчив тон. — Сделайте одолжение — говорите на доступном мне языке!
— По-моему, я говорю на румынском…
— Это не ответ, милостивый государь! — вновь надменно воскликнул Букур. — Какое там «народное добро»? Отвечайте точнее! Да, пожалуйста, точнее!
Морару не мог больше совладать с собой. Барский тон хозяина вывел его из себя. Он подошел вплотную к Букуру и, понизив голос, четко сказал, сурово глядя ему в глаза:
— Это типография. Понимаете? Подпольная типография…
Букур удивленно округлил глаза, вобрал голову в плечи и в полном замешательстве чуть слышно переспросил:
— Что? Что вы сказали?!
— То, что слышали… — уже не сдерживаясь, говорил Аурел. — Типография. Обыкновенная «американка», и при ней все, что полагается: шрифты, касса, бумага… А в свертках, если вас уж так интересует, — газета… Да, газета, к вашему сведению, коммунистическая газета, которую с нетерпением ждут все честные румыны! Теперь вам все точнее точного доложено, и можете действовать!
Профессор был настолько ошеломлен, что не воспринял даже вызывающего намека, содержащегося в последних словах шофера.
— В моем автомобиле? В гараже? — растерянно лепетал Букур. — Подпольная коммун… гм-гм… типография?
— Да! Подпольная коммунистическая! Так случилось… — развел руками Морару. — Некуда было девать. Это все, что я могу сказать и чего не собираюсь отрицать ни в полиции, ни в сигуранце, ни в трибунале, ни даже на том свете! Я коммунист… Но вы, господин профессор, можете быть спокойны. Ни к типографии, ни ко мне вы не имеете никакого отношения… — не без иронии заметил Морару. — И я огражу вас от неприятностей…
Все еще не реагируя на вызывающий тон и смысл того, что говорит шофер, Букур, поглощенный разбуженными воспоминаниями, с оттенком уважения спросил:
— Так вы… коммунист?!
— Да, я уже сказал — я коммунист. Можете вызывать полицию, если еще не успели это сделать… Авось перепадет какая-нибудь бляха!..
У Букура перехватило дыхание, словно его окатили ледяной водой. С изумлением он впился глазами в шофера, будто увидел его впервые. Но постепенно выражение крайнего изумления сменилось на его лице лукавой улыбкой. Слегка прищурив один глаз, он задумчиво ощупывал свои «рубленые» с проседью усы и, точно рассуждая сам с собой, говорил: