Занавес

Зайдя в ванную, он открыл кран и плеснул несколько пригоршней теплой воды в лицо. Стянул с вешалки сиротливо висевшее на ней белое махровое полотенце, большое и толстое, почти негнущееся, фантомное воспоминание о турецкой гостинице. А оно, кстати, возможно, оттуда и приехало, что-то такое он припоминал... Или ему так казалось, что припоминал, потому что хотелось, чтобы так было. Это воспоминание - реальное или мнимое - связывало его, делало сопричастным той радостной и беззаботной жизни, которая в данный момент была ему недоступна, по разным причинам, но возвращения которой он жаждал. Он закрыл глаза и погрузил лицо в эту махровую фантазию, но вместо ожидаемого привета из воображаемой стороны он ощутил тонкий, сладковатый запах затхлости. Все-таки эта квартира мало использовалась по назначению, а именно - для жизни. Так, редкие и непродолжительные наскоки, когда возникала необходимость побыть одному и счистить с себя, насколько это было возможно, суетную шелуху. Но прятаться в таком месте, о котором мало кто знал, от одиночества, конечно, было чистым безумием. Хотя, кто же предполагал, что оно накроет его именно здесь, на этом необитаемом острове?

На кухне он открыл окно, чтобы разбавить застойный воздух живым, вольным, и постоял некоторое время , прижавшись виском к откосу и заглядывая во двор с высоты седьмого этажа. Жизнь по ту сторону стекла неторопливо, но текла своим чередом, ее живые признаки можно было разглядеть повсюду. Чего нельзя было сказать о пространстве за его спиной.

Словно подслушав мысли артиста, в углу включился и загудел холодильник. "Спасибо, - мысленно поблагодарил его Гранин за солидарность, - но ведь я , если честно, не это имел в виду. Я не про движение механизмов, я о душе".

А что о душе? Вот, вот. Наконец он подобрался к главному. Что-то с ней не так, с душой. Высохла она, что ли, растрескалась, как поле в засуху, и не родит уже ни радости, ни удовольствия, ни удовлетворения, не дает чувства корней, будто они навсегда высохли и отпали, а вместе с ними пропало и знание того, зачем все и для чего. Вот! Зачем! Главный вопрос. Не зная ответа на него, не ответишь и на следующий: куда дальше? То есть, цепочка такая, сначала зачем, потом что и дальше куда. Но у него было такое чувство, будто ветер давно уже оторвал его от той почвы, которая его питала, и словно перекати поле, помимо его воли несет неведомо куда, руководствуясь одной лишь своей ветреной прихотью. Вот с этим со всем ему и хотелось разобраться. Что за ветер, откуда дует? И как уговорить или вынудить его дуть куда нужно? Но, буквально, разбираться следовало постепенно, поступательно, не наваливаясь на себя сразу и всем весом. Все-таки, он думал о себе, как о человеке, у которого есть еще перспективы, во всех сферах, и это было кое-что. Кое-что! Это было, между прочим, главное.

Ему стало зябко, и он закрыл окно. Чтобы оживить атмосферу и связать ее с собой и своим в ней нахождением, он принялся варить кофе. Из наличных запасов: в ящике нашлась почти полная пачка Жардин. Сахара, правда, не было от слова совсем, но это не важно, не существенно, ведь у него было еще сладкое десертное вино. Что подразумевало, что сначала он выпьет кофе, а вино уже на десерт. Хотя... На самом-то деле никто ведь не возбраняет совместить оба, так сказать, блюда. Там, как говорится, видно будет. Как пойдет.

Сняв кофе с плиты, он сходил в большую комнату, в залу, как называют ее соотечественники, там он прежде всего распахнул задернутые, как и в спальне, шторы, наладив таким образом, как ему подумалось, прямую связь с космосом. Хотя, что космос? Разве от него можно укрыться за занавесками? Фикция все, самообман. Потом расчистил журнальный столик. Ну, как расчистил? Смахнул все на пол, под стену, заодно протерев пыль попавшейся под руки газетой. Забавная картинка там, в газете. Точней, была забавной, казалась ему такой раньше. Раньше было краше! Раньше было... Туда ее, под стол!

За одну ходку принес из кухни две чашки, бутылку с вином и кофейник. Есть все еще не хотелось, поэтому решил пока ограничиться этим. Сел в низкое кресло, взял с подлокотника пульт и включил телевизор. Сразу настроил на какой-то спортивный канал и убрал звук. Журнальный столик был низким и длинным, как любил он повторять, не совсем журнальным. Откинувшись на спинку, он положил ноги на дальний край стола, обозначив тем самым его другое предназначение. Было удобно, прямо так, как надо. И все, что нужно, оказывалось под рукой. Налив в чашку кофе, он осторожно поднес к губам темный, почти черный напиток. Горячо! И горько. Ничего, зато так аромат сильней.

На самом деле, он опасался этого момента, когда суетная деятельность, исчерпав себя, затихнет, и он останется один на один с собой, поэтому подсознательно тянул и тянул время. Тем не менее, этот момент наступил. И время разом остановилось. Получилось, как с тем катером, который резко тормозит на полном ходу, и его накрывает сзади им же самим поднятой и настигшей его волной. В его случае это была волна воспоминаний и всего того, что он натворил раньше, того багажа, который он все нес и нес за собой, и с чем, собственно, ему и предстоит как-то сейчас разобраться. Нет, можно, конечно, оставить все, как есть, но это ведь не выход и не спасет. Волна все равно догонит, и накроет, и выбраться из-под нее в этом случае уже будет невозможно.

"Стоп, стоп, стоп!"- остановил волну Гранин.
– "Не так быстро! Повремени! Я еще не готов".

Наливая вино в чашку (другой посуды, похоже, в доме не оставалось), он неожиданно обратил внимание на зеркало, стоявшее у стены прямо напротив него. Этого зеркала он не помнил, не видел его раньше. Что не удивительно. Ключи от квартиры были еще и у его директора и компаньона, и он, зная, что жилплощадь простаивает незаселенной, часто использовал ее как склад, храня здесь разнообразный реквизит, аппаратуру и все, что придется. Гранин не протестовал, ему лишнее барахло не мешало, тем более, когда его самого здесь не было.

Зеркало, судя по всему, было антикварным. Большое, в полный рост, в тяжелой прямоугольной раме, матово блестевшей маслянистым покрытием, с несколькими резными завитушками на самом верху. Толстое стекло с фасетами, в глубине которого за серебряным волшебством амальгамы он увидел себя, возлежащим, почти как эпикуреец, но с растрепанной прической и горящими тревожным огнем глазами. Он поднял бокал, так следовало именовать сегодня чашку, и тот, в зеркале, двойник или брат, или кем он там ему приходился, поднял свой тоже. Все-таки, это было совсем не плохо, выпивать, и вообще, общаться со своим отражением в зеркале. Все не в одиночку. Сам он до этого, конечно же, не додумался бы, нет. Но раз уж так случилось - пусть.

Гранин пригубил из нареченного бокала. Вино было сладким и совсем не холодным, и это было хорошо. А теперь кофе. Глоток за глотком, так, хорошо. В этом была даже какая-то специфическая прелесть, запивать вино кофе без сахара. Он посидел некоторое время, запрокинув голову на спинку и пытаясь для себя определить словами, в чем же именно заключается эта прелесть, и не определил. С удовлетворением отметил, что никаких мыслей в голове не было, вообще, даже намека, что являлось очень даже неплохим знаком, учитывая все обстоятельства. Потом он переключился на созерцание экрана телевизора. Начался какой-то футбольный матч. Игроки носились по полю и совершали какие-то действия, возможно, ритуального характера, но которые на первый взгляд не имели ни малейшего смысла. Смысл игры, как правило, объяснял дежурный жрец, которого звали комментатором, и которому в той или иной степени, в зависимости от глубины погруженности, это удавалось сделать. Но при отсутствии звука, разгадывание смысла игры превращалось в любопытнейшее занятие и, надо признаться, он частенько ему предавался. Когда, конечно, выпадала такая возможность. Тут ведь еще что хорошо, через некоторое время наблюдения начинаешь дремать. Вот и теперь, что-то такое надвигалось, или же это он сам куда-то поплыл.

Устраиваясь поудобней в кресле, чтобы, значит, не сходя с этого места докопаться до самого глубинного и самого настоящего смысла всего, что имело смысл вообще, он ненароком вновь взглянул в зеркало.

Голубоглазый красавец блондин там, в зазеркалье, развалясь в кресле с высокой спинкой с ушами, рассматривал на свет цвет жидкости, налитой в граненый венецианский бокал на толстой ножке. И этот блондин не был им. Заметив, что Гранин пошевелился, он перевел взгляд на актера, а встретившись с ним глазами, приветливо улыбнулся.