Западня

А все-таки приятно хоть раз в жизни надеть на себя платье из брюссельских кружев.

Жаль!.. Если укоротить, то когда-нибудь, после войны, в нем можно было бы пойти в театр.

Совет подруги оказался дельным, но, для того чтобы его выполнить, необходимо стать акробаткой. Ломит висок, тесно прижатый к краю стола, и правая рука, двигающая утюг по марле, под которой веером разбросаны волосы, вывернута локтем кверху. Пятнадцать минут адских страданий — и тщательно уложенным волосам с завитыми кончиками позавидовала бы и француженка из довоенного модного журнала.

Петреску был, как всегда, точен. Ровно в час машина остановилась у подъезда, и он вошел в комнату с огромным букетом тюльпанов и гвоздик, надушенный, сверкающий, в парадном мундире.

— О домнишуара! — воскликнул он. — Я всерьез опасаюсь, что, увидев тебя, Фолькенец сменит невесту. Какие волосы! А ну-ка, пройдись!..

Тоня прошлась по комнате. Узкий чехол длинной кружевной юбки предательски сковывал ноги. «А что, если нужно будет бежать? — подумала она. — Эдак грохнусь на землю, и тогда поминай как звали!..»

— Еще немножко прихвати у талии, — сказал Леон. — Не хватает, конечно, кулона, но не беда, его вполне можно заменить красной гвоздикой.

— А что я надену поверх всей этой роскоши? — спросила Тоня.

Он взглянул на обветшалое пальто, висевшее на вешалке, и брезгливо поморщился,

— Подай-ка мне мой норковый палантин! — пошутила она, и Петреску весело засмеялся.

— К сожалению, мадам Монулеску уже отбыла в Констанцу. Но в машине тепло, ручаюсь, что ты не простудишься…

— Но ведь без палантина меня не примут во дворце короля Михая.

— Зато я убежден, что к тебе благосклонно отнесся бы сам маршал Антонеску. Кстати, на даче будет генерал фон Зонтаг, теперь он командующий армией. О тебе он знает как о моей спасительнице.

— Как мне держаться?

— Старайся не отходить от меня. В случае необходимости я подскажу тебе, что делать.

— Ты думаешь, такая необходимость возникнет?

Она колдовала над платьем, стягивая его в талии булавкой. Казалось, ее вопрос вызван лишь боязнью совершить какую-нибудь оплошность.

Он не ответил, но вдруг стал серьезен.

— Тоня, нам нужно поговорить, — сказал он и осторожно положил букет на стол.

— Слушаю, Леон.

— Ты помнишь, как однажды, сидя на этом вот диване, я упомянул о ловушке?

— Да, ты что-то такое говорил, но, признаться, я не помню, к чему это относилось…

— Не будем играть в прятки, Тоня! Слово «ловушка» относилось к тебе.

— Ко мне? Ты устроил мне ловушку? — стараясь все еще держаться шутливого тона, но внутренне холодея, спросила она.

— Да. И не скрываю этого. Я сказал о ложном аэродроме, чтобы проверить твою реакцию.

— Проверить меня? О Леон, ты слишком далеко заходишь в своей подозрительности!

— А ты — в своей неискренности! Я решил кое-что тебе открыть, конечно немногое, но и этого достаточно, чтобы убедиться, как тесно ты связана со Штуммером! Ведь он приказал тебе за мной следить, а ты это от меня утаила!

— Но разве я причинила тебе хоть какой-нибудь вред? — с искренним удивлением спросила Тоня.

— Вот это как раз я и хотел бы знать.

— Ты что, думал, что я предам тебя Штуммеру?

— Да. Но я бы узнал, если б ты на меня донесла. Кстати, ложный аэродром сам по себе — не такой уж большой секрет.

Она несколько мгновений рассматривала отраженное в зеркале лицо Леона. «Как он стареет в такие минуты! — подумала она. — Опять мечется! Опять томится манией преследования!..»

— Зачем тебе потребовалось меня проверять?

— Чтобы знать, кто рядом со мной.

— Но ведь я, по-моему, никогда тебя не искала. И не я тебе делала предложение…

— Да, ты права! Я всегда сам приходил к тебе. Но это ничего не меняет. Неужели ты думаешь, будто Фолькенец и Штуммер настолько глупы, что не знают, кто ты такая?

— Не понимаю…

— Помнишь самый первый допрос? Фолькенец еще долгое время продолжал сомневаться. Он буквально взял меня за горло.

— Значит, ты приходил ко мне не по доброй воле?

— Сначала, если хочешь, — да! Но я все делал для того, чтобы тебя спасти. Я просил тебя уехать к моим родителям — ты отказалась.

Она повернулась. Они стояли по разные стороны стола, на котором лежал букет. Тоня долго перебирала цветы, наконец нашла большую гвоздику и приложила ее к вырезу платья.

— Приколоть сюда?

— Нет, чуть-чуть левее…

— По-моему, тебе не на что жаловаться, — саркастически усмехнулась она, решив прекратить этот опасный разговор. — У тебя прекрасно идут дела. Ты получил повышение…

— Да. И теперь я один из самых информированных офицеров штаба!

Дрогнула рука. Она уколола себя булавкой, которой прикалывала к груди гвоздику.

— Зачем ты настаиваешь, чтобы я присутствовала на помолвке? Сейчас, Леон, мне это совершенно непонятно.

— Просто у меня нет другого выхода, — признался Леон, устало опускаясь на диван. — Сегодня, Тоня, решается твоя судьба! Я хочу быть рядом с тобою.

— На помолвке решается моя судьба?

— Да, тебя будут фотографировать вместе с Фолькенецем и другими немцами, а завтра Штуммер вызовет тебя для решающего разговора. И ты уже не сумеешь не дать подписку о работе на гестапо. Ясно?

— С меня уже взяли подписку.

— До сих пор это была лишь детская игра! Если ты откажешься, тебя ликвидируют. А твое имя будут произносить с презрением даже близкие друзья.

— Ты думаешь, что Фолькенецу поверят?

— О! Фолькенец — великий мастер интриг.

— Кто же дал тебе платье?

Он ответил не сразу.

— Один из людей Фолькенеца.

Круг замкнулся.

Гвоздика была приколота. Красный цвет на голубом — это выглядело великолепно!

Она присела на другом краю дивана.