Запах цветущего кедра

На сей раз он забыл взять с собой спальный мешок, Анжела зябла на ветру, но не роптала, постепенно всё больше сжимаясь в комок.

Берёзовый островок обнажился лишь в его самой высокой части, и теперь среди разливов чернел небольшой пятачок с прошлогодней травой, но уже пробивалась щётка свежей, пока бледной из-за недостатка солнца. Амазонка по-прежнему молчала, взирая как-то странно — мечтательно и тревожно. Согнутые деревья слегка распрямились, стали много выше, и спад половодья подействовал неожиданным образом: за одну ночь распустилась листва, скрывающая разноцветные тряпки на кронах. Ещё несколько дней — так и следа не останется от недавнего присутствия здесь десятков людей.

Подъехать вплотную не удалось — днище плотно впечаталось в зыбкое дно перед самой рощей. Стас поднял голенища сапог и побрёл, оставив амазонку в лодке. Из мутной воды уже показались колышки от палаток, из толстого, гниловатого пня торчал топор, уцелел даже таганок над чёрным кругом кострища и рядом — несколько ложек из нержавейки. Он ничего не трогал, лишь отмечал то, что привлекало внимание, пытаясь найти хоть какие-нибудь доказательства спасения женщин. На белоствольных берёзах чётко отпечатался зеленью болотной тины уровень подъёма воды — около сажени, и оказалось, что деревья были не такими и тонкими. По крайней мере, на высоте четырёх метров можно было сидеть между сучьев, привязавшись для страховки, — там и трепетали на ветру тряпичные «флаги». То есть вода не топила женщин, вынуждая забираться всё выше. Но почему большая часть деревьев с тряпками загнута? Для проверки Стас сам забрался на одну из согбенных берёз и в двух саженях от земли даже покачаться попробовал: дерево стояло устойчиво, не гнулось, выдерживая его стокилограммовый вес.

Но почему тогда амазонки отвязались и полезли на самые вершины, если ничто не угрожало? А они полезли!

Во второй раз он поднялся на прямую берёзу у края рощи и добрался почти до вершины, прежде чем она склонилась и начала медленно гнуться. Удерживаясь только на руках, Стас плавно приземлился, а отпущенная крона медленно приподнялась на метр и осталась стоять дугой. Размягчённая соком, распаренная теплом древесина стала пластичной, не так-то просто было сломать даже тонкую берёзку. То есть женщины забирались вверх, чтобы опуститься или прыгнуть в воду, но почему этого нельзя было сделать, попросту отцепившись от ствола? Что это значило? Таким образом они опускались в обласа молчунов, чтобы их не опрокинуть? Или от отчаяния, красиво, словно на парашютах, бросались в воду, повинуясь массовому психозу, например?

Рассохин бродил между деревьев, задрав голову вверх, пока не заныла шея. И даже не заметил, как отступила вода и на глазах начал обнажаться плоский остров. Пахло тиной, сыростью, как от тела Анжелы, и даже запах цветущей черёмухи не мог перебить его.

Хоть бы надпись какую нацарапали, знак!

В последнюю очередь он забрался на старый черёмуховый куст, но в гамаке из одеяла тоже ничего не было. Стас отвязал его и уже стал спускаться, когда увидел то, что искал и что боялся найти: на краю встающего из воды острова в лягушачьей позе планирующего парашютиста вниз лицом лежал человек. Тело застряло в развилке сдвоенной у самой земли берёзы, и только потому его не унесло течением.

Он спустился на землю, обошёл вокруг утопленника и осторожно стащил капюшон с головы — женщина, мокрые волосы повязаны тесьмой.

— Ну, вот и всё... — сказал он вслух. — Всё-таки не похитили...

И вдруг связки слиплись, и голос пропал.

Рассохин считал себя несуеверным, далёким от всяческой мистики и фатализма, но в этот миг как-то трезво и осознанно вдруг ощутил некий знак, символ павшего на него проклятия в виде мёртвой женщины. Когда-то пережитое полубредовое состояние из-за убийства Жени Семёновой навязчиво преследовало его, тянулось пунктиром через всю жизнь, и вот наконец-то воплотилось в виде наказания за прошлое.

И это не наваждение, не призрак и не игра воображения.

Стас вынул трубку, набил табаком, сгоняя оцепенение, но прикуривать не стал — расстелил одеяло и, взяв поперёк, переложил скользкий труп, покрытый ровным слоем осевшей грязи. Прикасаться к нему было неприятно и страшно, от вида открытых глаз и рта содрогалась душа, хотелось отвернуться, но он заставил себя смотреть, ощущая, как немеют мышцы и вместе с мыслями каменеет сердце. Стиснув зубы, он стал черпать воду пригоршнями, отмывать лицо, и делал это по какому-то внутреннему, но чужому велению. Опустить веки удалось сразу, но рот не закрывался, и тогда он вспомнил, что нужно делать: снял с волос утопленницы тесьму, подтянул и подвязал нижнюю челюсть.

И ощутил, как начинает замерзать, хотя утро было солнечным, почти летним. Руки словно напитались мёртвым холодом, онемевшие пальцы стояли врастопырку. Он спрятал их под мышки, пытаясь отогреть, и будто два куска льда положил: заломило грудную клетку и показалось, что сердце остановилось. Хотелось костра, огня, но даже спичку не зажечь, и всё вокруг скользкое и мокрое, сухой щепки не найдёшь: вся земля как утопленница. Кое-как он сладил с руками, оживив их за голенищами резиновых сапог, прикурил, и от малого огонька не согрелся, но улеглось внутреннее, конвульсивное содрогание.

И вместе с этим чувством будто и время остановилось, не заметил, когда дотлел в трубке табак. Одновременно в солнечном, овеянном красноватым теплом пространстве зазвучал далёкий лай кавказца. Рассохин прислушался, но из-за расстояния было не понять, откуда идёт этот звук, казалось, что из невидимого материкового бора.

Распрямить окостеневшее тело не удалось. Стас завернул его в одеяло, связал крест-накрест углы, поднял и понёс к лодке. Ноги увязали в раскисшей почве, воздетая и согнутая в локте рука заслоняла дорогу, и он ступал наугад, всё время чувствуя, что кто-то идёт следом и повторяет его движения. Он даже оглянулся несколько раз, настолько явственным было ощущение, но за спиной лишь кланялись берёзы, чуть трепыхались на ветру обвисшие «белые флаги» и колотился в воздухе собачий лай.

Лодка обсохла, вода откатилась к кустарникам, и на луговине оставались лишь лужи, кипящие от рыбы. В поникшей прошлогодней траве путались и прыгали, посверкивая чешуёй, крупные щуки, подъязки и рассыпанной серебряной мелочью — многочисленная плотва.

Амазонка спала на донной деревянной решётке, свернувшись эмбрионом, зябла, но чему-то улыбалась во сне. Стас положил свою страшную ношу на громыхнувшую носовую площадку, одеяло развязалось и обвисло. Анжела вскочила, сразу увидела труп, но маска сонного блаженства не исчезла.

— Зарница, — сразу же определила она. — Это Зарница...

И даже не ужаснулась.

Рассохин вгляделся в лицо утопленницы и не узнал отроковицы, приплывшей к нему на сору в резиновой лодке. Но заметил, пока нёс на руках, что лицо её преобразилось, сошла смертная маска, бледность, синие, сомкнутые губы вроде бы обрели форму и порозовели. Даже окоченевшие руки расслабились и слегка обвисли. Неужели так откачал и согрел, пока нёс?

Стас вспомнил сон, наставление Жени Семёновой и чуть только удержался, чтобы не взять утопленницу на руки и не попробовать откачать. Оборвал мысль приказом — не надо сходить с ума! Он вытянул их вдоль туловища, запеленал Зарницу в одеяло и переложил на дно лодки, к одному краю, чтобы было место для других. И только потом как-то легко и без напряжения, одним духом, стащил тяжёлый «Прогресс» на воду.

— Сиди здесь, — чужим сиплым голосом выдавил он.

Амазонка встрепенулась.

— Одна с ней не останусь! — и занесла ногу над бортом.

На ногах у неё были старенькие тряпичные кроссовки.

— Сидеть! — будто собаке приказал он, сам не ожидая всплеска исступленной ярости.

Она пугливо отскочила на кормовое сиденье, сжалась в комок и замерла.

Стас почему-то был уверен: она не посмеет ослушаться, не поплетётся сзади — и своим следом направился в рощу. Под ногами трепетало и шевелилось чешуйчатое рыбье серебро в исчезающих лужах. Так бывало всегда, если внезапно прорывало заторы на Карагаче, вода стремительно падала, и рыба, мечущая икру на мелководье, не успевала скатываться. Всё прибрежное население хватало корзины, мешки, вёдра и целыми днями гонялось за бегущей по земле дармовой добычей, отпугивая выстрелами оголодавших, тощих медведей. Звери особенно и не сопротивлялись — терпеливо сидели по кустам, зная, что через пару дней рыба завоняет, люди уйдут — и тогда начнётся раздолье. Безбоязненно и независимо жировали вместе с людьми только чёрные вороны, слетающиеся в речную пойму со всей тайги.