Запах искусственной свежести (сборник)
Шрифт:
Было часов 11 утра. Митя любил поспать, а я, решив нагрянуть неожиданно, перемахнул через забор и заглянул в окно. Я прищурился, разглядывая странную картину, которая заставила меня устыдиться своей дурацкой резвости. Чрезвычайно обросший Митя Перевозчиков, в усах и бороде, стоял на четвереньках со спущенными до колен штанами, голой задницей к стенке – кажется, там на полу находилось большое зеркало. На одно колено он опирался полностью, другой же ногой, вытянутой назад, он время от времени подергивал, то вытягивая ее чуть больше, то подбирая… И вроде бы пытался что-то засунуть в задний проход. Отсвечивало, и я не понял – что именно. Да и отпрянул, усовестившись своего неприличного подглядывания. Укоряя себя, я обошел дом и постучал в дверь. Митька откликнулся, зашебуршился и вышел отпереть, придерживая рукой незастегнутые штаны.
Он
– Ты что – только проснулся? – сказал я, покосившись на расстегнутые штаны.
– Да нет, – махнул он рукой. – Провожу тут одну операцию – пытаюсь шприцем в задницу попасть. Нога болит, сволочь.
Он стал пробираться внутрь дома, волоча больную ногу и держась рукой за стену.
– Ты знаешь, мне даже костыль прописали, вот посмотри.
Он пододвинул мне довольно изящный, даже кокетливый пластмассовый костыль. Я машинально взял его и немного поскакал с ним по комнате, все более нахмуриваясь. Ничего, удобная штука.
Он рассказал, что ему прописали еще и уколы, причем два раза в день – в задницу и в руку, а это довольно сложное дело. «Ты вот даже не представляешь, какое это сложное дело – уколы в собственную задницу. Вовремя ты пришел». И он стал объяснять мне теорию, по которой нужно было мысленно разделить половинку задницы – заметь, не всю задницу, а половинку! – на четыре части и колоть в верхнюю правую четверть, и как вводить лекарство, и чем потом мазать, и что если уколоть в какую-нибудь другую четверть, то можно повредить какой-то там нерв и нога совсем отнимется, что, впрочем, и так уже, ха-ха, произошло… Он лег на кровать, спустив штаны.
Я вымыл руки и, потея от волнения и оказанного доверия, 150 раз мысленно разделил исколотую Митькину задницу на четыре части, чтоб не дай бог не угодить в остатки испорченного нерва.
– Так, теперь сделай в руку. В зад я еще кое-как сам умудряюсь тыкнуть, повертев жопой перед зеркалом, а в руку сложнее, трудно поддеть иголкой только кожу.
Я уколол его и в руку, чего не сделаешь ради товарища.
Затем мы пили чай с кусками черствого белого хлеба и почти без сахара, остатки которого Митя высыпал нам в чашки, пошкрябав ложкой в сахарнице. Он предложил мне еще позавтракать: «Кашу будешь?» – спросил он. Я знал по опыту, что под этим именем может оказаться все что угодно, и отказался. В кастрюле, из которой стал есть Митя, плеснув туда молока, действительно оказалась ссохшаяся пшенная каша, твердые комки которой он пытался размозжить ложкой о стенки кастрюли во все время приема этой пищи для Перевозчиковых.
Поев, мы двинулись переулками, пересекли фрагментарно заснеженный пустырь и пошли по краю замерзшего уже пруда, куда вскорости нам предстояло окунуться. Митя шел небыстро, опираясь на костыль. Нетерпение наше усиливалось, когда мы проходили прорубь. Блаженная улыбка, описанная в пособиях по аутотренингу как «улыбка Будды», блуждала по лицу Митьки и перешла на мою физиономию, а от предвкушения этого изысканного национального удовольствия, далеко превосходящего эротическое, я почувствовал приятный зуд в верхней части позвоночника.
Купили билеты. В банном вестибюле, хотя это иностранное слово не слишком подходит к помещению с заляпанным полом и деревянной лавкой в простецкой поселковой бане, сидело в очереди человек десять мужиков. Почти все – в обычной униформе среднего советского мужика, готового и к труду, и к обороне: спортивные шапочки и спортивные же штаны, продаваемые с некоторых пор повсюду, – с крупной красной, а то и зеленой лампасой. Таковая форма одежды годна на всякий жизненный случай: как для ухаживания за женщинами, так и для бани.
Из двери, ведущей внутрь, то и дело выскакивали распаренные дымящиеся мужики и валились в пруд. Чрез эту же открытую дверь из раздевалки доносились громокипящие тезисы принципиального разговора, такого узнаваемого и почти что милого душе. Это было время, когда во всех подворотнях отечества, от бани до университетской кафедры, на протяжении десятилетия мучительно разрешался единый для всего народа философский вопрос: когда было лучше – прежде или теперь?
Идею превосходства старины отстаивал пожилой, хрипло дребезжащий голос, в частых паузах
отрывисто произносивший одну лишь букву «б», протяжно и задумчиво переходившую затем в «эа». Причем «л» здесь даже и не слышалось. Причудливая его аргументация включала следующие положения:– на Западе уже люди не помирают, а замерзают, и если хочешь помереть и деньги есть, то тебя замораживают, а потом лет через 50 отмораживают, одного такого уже скоро отморозят;
– на Западе уже ни рыбы ни мяса не жрут, а вообще одни только таблетки, съел таблетку – и целый месяц, как папа Карло, впахиваешь на капиталиста;
– на хрена нам такая жизнь, пусть ею не приманивают;
– напрасно его оппонент утверждает, что у нас работают лениво и работать не умеют, у меня самого от работы вся семья попередохла;
– Россию продали американцам;
– на вырученные деньги власть наела рожи, в особенности это заметно по рожам Гайдара и Макарова-адвоката, который, по мнению хриплого голоса, ест больше, чем все Быково;
– рабочему человеку наесть такую рожу невозможно;
– на водку теперь нужно неделю копить;
– на хрена нам такая жизнь.
Возражал же ему, отстаивая преимущества современности, молодой сильный голос, более напористый и, вероятно, более убедительный, потому что оглашенные выше хриплые тезисы слышались как-то неотчетливо и, честно говоря, приведены в реконструкции. Молодой же говорил чистым Заратустрою: раньше ты часто ел бананы? а теперь хоть зажрись, и не только бананы, хочешь, и ананаса, и за водкой давились, и водки не было днем с огнем, нет, ты скажи, за водкой-то, смешно подумать, – в очередях загибались, по карточкам выдавали ветеранам, а теперь хоть залейся: и русская, и нерусская, и бренди какие там, раньше самогон – за счастье, по ночам, по заветным хатам, а нынче хоть ужрись днем и ночью, да что там самогон – пасту зубную ели, БФ пили, а теперь – пей не хочу, а жизнь хреновая, что мы работать не умеем, вот на Западе там все знаешь как работают, там такого, как у нас, там нет, там баклуш никто не бьет, а у нас все сплошь бьют и воруют, бьют и воруют, работать никто не хочет, а хочет только не работать, если бы все хотели работать, а кто хочет работать, тот может заработать, тот и живет, а то наплодили партократов, а там еще умников разных, а работать никто не хочет, одних только политруков, мать их за ногу, профессоров разных там, инженеров наплодили, а работать некому, ну, что этот профессор, что ты мне говоришь, что он умирает, – иди сигаретами торгуй, мать твою, или там инженер, если он никому не нужен… вон у меня соседка, она щепоть соли всю жизнь занимала, а теперь бананы жрет от пуза – торговать пошла, а с другой двери профессор, когда при советской власти доцентом был, так на такси, падла, в бабочке ездил, а теперь профессором стал, так сквозь штаны яйца профессорские просвечивают, а ни хрена, пусть газеты разносит – больше пользы, Е-э-эльцин, мать вашу, Ельцин им не по нутру, он партократов поприжал, раскулачил партократов, вот они его и не любят, покушения на него устраивают то и дело, в воде холодной топят, набрали, суки, денег КПСС, за границей домов понастроили…
Митя сидел тихо, держа в руках веник, как букет, и задумчиво глядел поверх веника вдаль, совершенно равнодушный к говоримому.
Он ничего, по моему мнению, не понимал в политике и поэтому приветствовал новую жизнь с новою властью во главе. Кроме того, он искренне любил демократию и относился к ней так же вежливо и доброжелательно, как ко всем людям во всю свою жизнь, за исключением, пожалуй, душманов в юности, да и вообще всех отрицательных героев нашего и прошедшего времени. Я же ерзал на лавке от нетерпения влезть в этот банный диспут и врезать этому наглому молодому идиоту, козлу, можно сказать, которому так по нраву пришлась эта подлая современная жизнь.
Иным в бане хочется петь, а мне так – разъяснять народу правду. Надо сказать, что в бане вообще, а в этой в особенности, я чувствую себя необыкновенно умным, гораздо умнее, чем обычно, и существенно умнее окружающих. Мне всегда кажется, что мужики несут ерунду, и хочется объяснить им раз и навсегда, как все обстоит на самом деле. Недаром же у меня два высших образования и едва не написанная диссертация про инков и ацтеков.
Пока мы дожидались очереди, принципиальная полемика захватила уже половину раздевалки, за тезисами было не уследить, но обстановка сильно накалилась, готовая взорваться.