Запах пороха

Дымом здесь и сейчас пахнет, только махорочным. В кузнице накурено и тесно, командиры и политруки сбились в кучу, жужжат, как шмели. Всем хочется побыть под крышей: редкое удовольствие.

Мне тоже хочется. Пробиваюсь в середку, здороваюсь со знакомыми.

— Жив, курилка! — встречает меня оживленный, как всегда, Пашкевич.

Давненько не собирал нас командир полка всех вместе. Бои, бои…

Дмитриева еще нет. Он с комиссаром и начальником штаба на дворе: ворожит над картой. Значит, новая задача. А пока что — шумный, несдержанный говор, вопросы, воспоминания, шутки.

— Жив! — так же громко отвечаю я. Оба мы откровенно рады, что живы-здоровы. А почему бы нам, молодым, и не радоваться? Это только во время боя иногда находит на человека исступление: убьют не убьют — все равно…

В кузнице и хорошо, и плохо. Хорошо — затишье, плохо — как пригрелся, так тело зудит невтерпеж: в баню просится. А какая сейчас баня! И некогда, и негде.

Командир полка ставит задачу: «…разгранлинии… Первый батальон… Второй… Резервы… Задачи артиллерии… Саперам… Готовность…»

Мы поприсели вдоль стен на корточках, наносим приказ на карты. Я черчу, Чувилин успевает кое-что записать.

— Вопросы? — коротко спросил Дмитриев. Его сухощавое, волевое лицо потемнело от усталости. Говорит он сегодня непривычно тихо и перебирает всех нас по очереди глазами. В полутемной кузнице его воспаленные глаза горят, он похож на воскресшую мумию фанатика-святого.

Вопросов у нас нет. Мы уже втянулись в ритм наступления, знаем — фронт катится лавиной, взяты Клин, Истра, Калинин. Нам все ясно, задача получена, нужно вперед. Вперед, в ногу с соседями, в ногу со всем фронтом.

Выдержав паузу, комполка начинает распекать нас за несвоевременные донесения о личном составе. Комиссар подсовывает ему какой-то листок, наверное, сведения — кто из нас разгильдяй, у кого учет людей не налажен. Дмитриев косится на белый листок, не прекращая говорить.

— Портянки считать научились… а солдат?..

Интересно, кому это он подкинул ежика?

— Людская слабость преходяща. Заметил — спас человека… — говорит Дмитриев, плотно сжимая губы после каждой фразы. — Без вести… не должна живая душа сгинуть. Живых считайте!

Сижу и думаю: «Когда же командир побрился?» Сам-то я не успел; да и несподручно на таком морозище бритьем заниматься; я втягиваю голову в плечи, стараясь хоть как-нибудь припрятать заросший подбородок. Правда, у меня бороденка не из густых, вот у Пашкевича — черная! Да и у других заметны… «Хорошо, у которых щетина густая. — думаю. — Могут заводить себе усы, а то даже бороды. И удобно, и тепло…» Явились бы мы к Дмитриеву в таком виде хотя бы недельки две назад! Он бы нам задал!

Командир покосился на Михайлова, неожиданно закончил:

— Вот он… два слова.

— Что ж получается, — поднялся комиссар, — не нашли убитого — без вести пропал! Не подобрали раненого — без вести пропал! В плен, к примеру, тоже без вести… За винтовку или лопату каждый ротный отчитается! А за человека?

— Вот так! — Дмитриев сжал губы. — Ступайте.

Всем нужны саперы. И где только их не носит! Взвод тут, отделение там, другое еще где-то… И с разведчиками посылаешь, и со стрелками, и с артиллеристами, и на НП.

— Пораздергали роту, — жалуюсь я Гуртовому.

— Собирай.

— Не отпускают… — продолжаю, хотя знаю — зряшный разговор.

Полк только-только вышел из боя. Подразделения наскоро, как говорится, зализывают раны.

Всюду — разноголосый говор. Командиры проверяют живых и мертвых, в ротах и батареях пополняют боеприпасы, разыскивают кухни, читают письма. В штабах сочиняют донесения, пишут извещения о смерти, оформляют наградные листы. И все нужно! А передышка так коротка…

Но вот и Оноприенко. Наконец-то! Его взвод оборудовал НП, потом был в первом батальоне.

Не успел его взвод вернуться — новое задание, снова нужно отправлять.

— По маршруту пойдешь, — говорю ему.

У Оноприенко шевельнулся кадык. Он, видимо, хотел возразить, да передумал. Повернувшись к своим, махнул снятой варежкой.

— Не расходиться!

Даю ему маршрут, объясняю, где обнаружен фугас. Оноприенко рисует на своей сотке какую-то сороконожку — обозначает дорожную трубу, в которой найден заряд.

— Пожрать не дадут, — бубнит он себе под нос.

— Вась Васич! Привезут обед…

— А принадлежности для взрыва?

«Подорвать бы этот проклятый фугас! — думаю я. — И проще, и быстрее». Но нежелательно, воронка будет такая — не обойдешь, а полку вот-вот выступать.

— И принадлежности, — говорю. — Да ты посмотри, если можно обезвредить…

Взвод уходит.

— Пойду с ними, — крикнул мне политрук.

Я посылаю старшину за новыми батареями к миноискателям, а сам бегу с очередной бумажкой в штаб. Затем мы с Буяновым грузим на сани термос с супом, хлеб, тол, бикфордов шнур и детонаторы.

— Поехали.

— Есть, тарщ командир!

Где-то впереди частит пулемет, слышны приглушенные взрывы. Бой как будто удаляется.

— Погоняй, погоняй.

Буянов замахнулся на лошадь вожжами. Невдалеке лопнуло с полдесятка мин, засвистели осколки… Неприятно… Соскочить бы с саней да — в снег! Но я делаю безразличное лицо, поворачиваюсь к Буянову:

— Приседает у тебя мерин… на задние…

Лошадь пугается близких разрывов, но Буянов понимающе косится на меня, говорит:

— Расковалась маненько. Поправим.

Ехать нам и всего-то ничего, за поворотом и труба видна. То есть не сама труба, а кучка саперов возле нее.

Подъезжаем. Нервы после обстрела напряжены, я с жаром набрасываюсь на Оноприенко:

— Где ж твоя техника безопасности? Сгрудил весь взвод!

Возле поникшего Оноприенко стоит Чувилин. Его плотная, тяжеловатая фигура туго затянута ремнем. На лице политрука я вижу сосредоточенную настороженность, он чувствует свою промашку и молчит. Зато Оноприенко неожиданно заговорил, пытается оправдаться: