Запах пороха

В деревне мы не одни. Тут и штаб полка, и связисты, и разведчики, и медицина, и какой-то прибившийся ночью обоз, и конечно же музыкантский взвод. Всюду слышен сдержанный шумок, люди занимаются всякими неотложными делами.

Старшина успел подкормить супом голодных, позамерзших детишек, и те неотступно бродят за ним, как за приехавшим на побывку отцом. А он и в самом деле — отец. Ходит степенно, приветлив и, кажется, совершенно неутомим. Наверное, дети-малолетки такими и видят своих отцов: проснутся поутру — отец уж на ногах, что-то мастерит и сам себе улыбается; засыпают вечером — отец все еще топчется, доделывает дневную работу.

— И-и… натерпелись… все дотла! И печи динамитом, окаянный…

Это не впервой, когда полк отбивал, не давал жечь деревеньку или хоть часть ее, хоть несколько домов. Но только со временем я понял, почему покойный Дмитриев так неистово шел под пули; понял — когда прослышал, что его семья где-то в оккупации, бездомная, и вволю насмотрелся — что это значит.

Слышу голос женщины, и видится мне недавний случай… С одной стороны входит в деревню полк, а с другой — убегают замешкавшиеся поджигатели. Несколько немцев торопливо, без единого выстрела, отошли под прикрытие стоящего на отшибе колхозного сарая. Мы, группой человек в семь, кинулись преследовать их. Не помню уж, каким образом оказался тогда с нами Дмитриев, но, как сейчас, вижу его немигающие, лихорадочно горящие глаза и тяжелую поступь немолодого человека. Командир полка шел рядом с бойцами и молча сжимал в руке пистолет. За ним плелась его верховая лошадь.

Никто не стрелял, мы двигались в рост. Дырявый сарай все ближе. «Ушли или засели?» — стучит мысль. Раздался выстрел. Мы идем по-прежнему молча, цепочкой. Еще выстрел. «Ага… Прикрывает одиночка, остальные ушли…» Так, верно, подумал каждый, и без всякой команды мы ускоряем шаг. «В кого попадет?.. Кому на роду написано?..» Мы прибавляем шаг, и факельщик не выдержал. Выломав из задней стенки доску, побежал. Бежал он, петляя и что-то крича. Его догнала очередь, и только тогда я подумал: зачем здесь командир полка? Но Дмитриев уже повернул назад. Так и не сказав ни слова, подошел к лошади и дрыгающей ногой долго ловил стремя…

Меня отвлек от воспоминаний Шишонок.

— Веселей, плотники! Поспешай.

Возле котлована автоматчики подтесывают сосновые слеги, ошкуривают лопатами, что потоньше — на обрешетку и перебирают лапник — настилку на крышу. Осмелевшие детишки уже затеяли игры, толкаются, швыряют друг в друга комьями земли.

В котловане работает несколько женщин.

— Заживете, дорогуши, как у бога за пазухой, — обещает Шишонок.

— Холодно буде…

— Ну вот Буянова оставим, — хохочет Шишонок. — Для сугреву…

— Тебе одно в мыслях… — вяло отозвался добродушный Буянов.

— Э-эх! Я и сам бы за милу душу остался, да командир не отпустит.

Возле меня вырос связной из штаба полка.

— В ружье вас… в штаб… разрешите идти? — протарабанил он.

В штабе полка мне поставили задачу: догнать и взять в плен отходящих в западном направлении гитлеровцев или уничтожить их. Предположительно: они пробивались из-под Сухиничей, где в то время шли ожесточенные бои.

Через полчаса мы снарядили небольшой санный десант, автоматчики разместились на трех розвальнях. Лошади с места взяли рысью, в лицо полетели комья снега. Я пытаюсь представить себе встречу с врагом и наметить хотя бы приблизительный план боя, но что-то у меня не выходит: память переключается на другое; она ярко вырисовывает недавние бои, воскрешает живых и погибших товарищей, их по-фронтовому скупые слова и жесты, сосредоточенные, будто окаменевшие в наитягчайшую минуту человеческой жизни лица, без всего наносного и случайного; высвечивает их глаза, наполненные ненавистью и надеждой и страшные презрением к смерти, глаза отрешенные и всевидящие.

— Бежит, собака? — слышу чей-то голос и молча киваю головой.

Этот безадресный вопрос как бы подвинул ко мне более крупные события, более масштабные… Красная Армия продолжала наступать, войска Западного фронта освободили Козельск, это недалеко от нас, между Белевым и Сухиничами, взяли Калугу, она — километров пятьдесят севернее. Автоматчики чаще стали говорить о Севастополе, его оборона вызывала в душе отзвуки героической старины. Среди бойцов передавались неизвестно как дошедшие подробности десанта в Керчи и Феодосии. Думалось о скором окончании войны…

Мы ехали по едва проторенной дороге. Вскоре лошади перешли на шаг, пришлось соскочить с саней.

— Так-то надежней, — пошутил Шишонок, при подборе десанта он первый вызвался со мной. Здесь же оказались старшина Кононов, Буянов, всего человек десять или двенадцать.

Никаких следов противника пока что мы не видели. И вдруг Шишонок подобрал на дороге окурок. Сигарета, без сомнения, немецкая, кто-то недавно здесь прошел. Автоматчики, как гуси, закрутили головами: может, мы не по той дороге подались? Тогда ищи ветра в поле…

Когда вдали вырисовался большой стог сена, я воспрянул духом, интуиция подсказала, что гитлеровцы там. Именно интуиция: то безотчетное, какое-то подспудное чутье, которое так незаметно и так часто руководит тобой в бою.

Враг не подавал признаков жизни, но чем ближе мы подходили, тем были уверенней: он здесь, он затаился и, может быть, еще надеется остаться незамеченным. Местность кругом ровная, открытая, лишь немного левее начинался склон, который переходил в пологий овраг; этот овраг опоясывал стог полукругом. Вдали, за стогом, проступали макушки деревьев. Мы остановились на виду, на открытом месте, и автоматчики, не ожидая команды, рассыпались в цепь и побрели по глубокому снегу.

От скирды ударил немецкий пулемет, мы залегли.

Трудно начать бой… Сам воин не замечает границы перехода от страха к смелости. Наверное, нет людей, ничего не страшащихся, просто есть люди с высоким самообладанием, умением жестко подчинить свои действия необходимости.

Бьет вражеский пулемет. Я лежу в снегу; крохкий после оттепели снег подастся под руками и ногами, перед глазами играют белые кристаллики. В снегу мягко и уютно и почти безопасно. Над головой посвистывают, вызывая тошноту, пули. Сколько же мы лежим? Минуту, две? Нужно поднимать людей. И самому подниматься. Я встаю на четвереньки, кричу:

— Окружа-ай!

Шишонок и еще двое автоматчиков кидаются влево, спускаются в овражек. Старшина Кононов с двумя бойцами принял вправо, с остальными я пошел в лоб.

Пулеметчик бьет прицельно, позади нас ранен ездовой и убита лошадь.

— В овраг, в овраг! — надрываюсь я, но остальные ездовые, вместе с санями и лошадьми прикомандированные из какого-то тылового обоза, не слышат меня или не понимают. Они бестолково возятся возле убитой лошади, начинают ее распрягать.

Шишонок с левого фланга обошел стог, поднялся по склону, он готов к броску. Тройка Кононова перебегает справа.

Немцы разгадали наш маневр и занимают круговую оборону. Нам видны их бегающие за снежным наметом, как за бруствером, поясные фигуры, они уже не скрываются. В этот момент над стогом рванула шрапнель, за ней вторая, третья… Свои! Какие-то невидимые отсюда артиллеристы помогают нам. Спасибо, братцы!

Беглецы почти прекратили огонь, но мы не можем их атаковать, у нас нет никакой связи с батарейцами, шрапнель достает и до нас.

— Буянов!!

— Я!

— На коня! Доложи пушкарям — где мы, а то побьют нас.