Запах разума

Я почему-то решил, что избавлюсь от всей этой мерзости, став испытателем.

И ведь вправду избавился. Мне стало до паники страшно на пару часов, в тот момент, когда я только начал всё осознавать - но потом страх пропал совсем. Его вытеснило любопытство, жгучее, как голод или сексуальное желание. Острое.

И, что особенно забавно, став испытателем, я даже приобрёл кое-каких приятелей.

Денис Багров, лопоухий парнишка с простоватым лицом, ещё в автобусе выбрал меня себе в товарищи. Ах, що за холова, що за розум у мэнэ! Этот беззлобный недотёпа слушал мою болтовню, приоткрыв рот от благоговейного изумления, поражаясь простым вещам; в другое время это бесило бы меня, но армия уже успела сбить с меня спесь и часть снобизма - я радовался возможности поговорить, имея слушателя. Сергей Калюжный, крупный парень с узкими злыми глазами и расплющенным носом боксёра, правильным образом ненавидел меня, но тоже оценил ум-разум: даже подходил ко мне, когда ему требовался ответ на очередной назревший идиотский вопрос. Эдик Кондаков, высокий, тощий и забавный, страдал от отсутствия книг, как и я. Мы имели пару восхитительных бесед о литературе, омрачённых только тем, что Эдик читал альтернативную историю, где всяческие придурки пытались изменить наше славное прошлое с помощью пулемётов, машины времени и какой-то матери, а мне всегда мерзили книги такого рода. Зато я пересказывал ему Шекли и Каттнера как можно ближе к тексту - и он хохотал так, что краснел кончиком носа.

Я выиграл. Меня огорчала только невозможность написать Ришке, но я надеялся скоро её увидеть: на "Игле" день считался за три - и мы должны были попасть домой меньше, чем через полгода.

***

Я бы написал.

Нарушение секретности в отношении Ришки вряд ли можно считать военным преступлением: во-первых, она и так учует, а во-вторых, я не представляю себе Ришку, делящуюся с какой-нибудь своей подружкой нашей общей тайной. В этом отношении Ришка нимало не напоминала обычных, так сказать, женщин, о которых все говорили, как о болтушках - у неё, как и у меня, многие вещи можно было выбить только под пыткой.

Мы были слишком самодостаточны, чтобы трепать о своих внутренних делах по секрету всему свету.

Я бы рассказал, какое неописуемое и ужасное явление природы и разума - нуль-ТелеПортал. Багров говорил, что ему каждый раз очень тяжело шагнуть за эту грань; со мной - наоборот. Портал с самого первого раза тянул меня, как тянет глубина или высота.

Когда я смотрел, как между титановыми створами рвётся физическое пространство, заволакивается грозовым лиловым свечением, с тем колким потрескиванием, какое сопровождает плазменную дугу между электродами, когда я чувствовал запах озона и какой-то химической сладости - меня тянуло с самоубийственной силой. Так хочется шагнуть с крыши, если смотришь с шестнадцатого этажа - и ты не делаешь этого шага из одного сознания неизбежной смерти.

А в ТПортал его можно сделать. Ощутить невыносимое чувство размазанности - или развоплощения, осознать, что твоё тело превращается во что-то мало постижимое, не физическое - и рывком воплотиться снова, в тошноте и муторной головной боли, в том же моменте, но другой точке пространства... Услышать, как хлопнет воздух, вытесненный тобой, когда ты возвращаешься из небытия - и сквозь боль и тошноту осознать: "Я снова существую". Уже со второго раза я опознал в прохождении через ТПортал нечто от шаманской инициации, от дзена и некоторых других мистических практик. Я, подозреваю, лучше всех испытателей понимал, что каждый ТПереход мы проходили сквозь моментальную смерть - и снова рождались.

Во всяком случае, никто и никогда не разговаривал об этом со мной, а док Кирилл после моей посмертной исповеди посмотрел подозрительно и начал более подробно и детально, чем в первый день, выведывать, нет ли у меня суицидальных наклонностей.

Нет. Их нет. Жить мне ещё не надоело.

Но, как и всем нам, смертным, мне страстно хочется узнать, что будет там, за последним окоёмом. И я пытался на свой лад.

Вдобавок ТПортал, как и полагается мистической практике, потихоньку менял моё восприятие действительности. Крохотные пророчества так за мной и остались - но к ним после каждого шага через телепорт прибавлялись еле заметные мелочи, обостряющие, если можно так сказать, внутреннее зрение. Мне начали сниться сны.

Вообще-то очень яркие сны, похожие на шизофренические видения, снились всем испытателям поголовно. Сны уже зарегистрировали в качестве побочного эффекта - и у каждого этот эффект проявлялся по-своему. По крайней мере, трое из нас кричали во сне - но, пробудившись, никто не мог вспомнить ни видений, вызвавших ужас, ни даже самого ощущения его. Сон просто выскальзывал и исчезал - только энцефалограф, подключённый к вискам наших крикунов, рисовал в моменты кошмара, как проговорился док Кирилл, жуткие пики, а на томограмме лобные доли мозга сияли, как ночной Лас-Вегас.

Некоторым счастливцам, напротив, снилось нечто очень приятное, почти экстатическое. Денис однажды похвастался грёзовыми "облачными девушками, типа ангелов", которые скользили вокруг него в какой-то сияющей сфере, а от их прикосновений становилось "как-то ванильно, то есть, похоже на ванильное мороженое".

– Холодно и сладко?
– спросил я.

Денис надолго задумался и изрёк после паузы:

– Не то, чтобы холодно, но вроде как холодно. Понимаешь, видимость холода. А сладко - не во рту, а где-то под рёбрами.

После этого психологи устроили ему целый марафон с тестами и томографией, и док Кирилл восхищённо констатировал, что наш Денис, похоже, потихоньку становится синестетиком. Душка Денис, услышав это слово, округлил глаза и спросил:

– А как это?
– но узнав, как, тут же радостно заявил: - Точно! Мне ещё позавчера музыка снилась, жёлтая с голубинкой!

Багрову очень льстило внимание психологов. Кажется, он питал к психологии тот нездоровый интерес, какой обычно просыпается в людях, впервые прочитавших Фрейда и впавших в особое состояние прозревания гениталий фактически в любых предметах вещного мира. Любой психолог казался Денису пророком, а попытки постижения себя - откровением.

Это было мило. Я постепенно утвердился в мысли, что Денис - забавный парень.

Калюжный о своих снах не распространялся; психологи подозревали, что он их не запоминает. Эдик то и дело видел дикие кошмары, которые не мог ни объяснить, ни описать. Единственное, что из него выбили наши мозгоправы - это безумные цвета того, что ему снилось, цвета, которые не имели названия на человеческом языке. Саня Токорев, громадный, перекачанный и продолжающий качаться парень с физиономией, уровнем интеллекта оскорбившей бы даже гориллу, старался спать в любую подходящую минуту - и снилось ему нечто, вызывающее мощнейшую эрекцию. Витя Кудинов, тощий и злой, очень типичный гопник из предместий, наоборот, изо всех сил старался не спать лишних часов, потому что в снах ему, как он говорил, часто являлась какая-то густая, прозрачная, синеватая, душащая масса, поднимающаяся до самого горла, вся кишащая белыми пузырьками, похожими на коконы.

Со мной было и проще, и сложнее. Мои обычные сны представляли собой бредовую, страшно меня утомляющую, быстро мелькающую вереницу тех самых крохотных пророчеств: мне снился завтрашний день, но в обрывочных микроскопических мелочах, без связи и основы. Колбаска зубной пасты, срывающаяся со щётки в раковину, ветка, хрустнувшая под ногой, комочек ваты с каплей крови, упавший на пол - вот в таком роде, бессмысленно и бесполезно. Тем гаже было ощущение dИjЮ vu, когда какой-то нелепый демон из мелкого садизма прогонял эти видеоролики по второму кругу. Но перед очередным переходом всё резко менялось.

Дважды мои сны становились связными и красочными - и ощущались, как сообщения, донесения, настоящее ясновидение - до озноба. Мне снились места, которые я с трудом мог осмыслить и описать - каждый раз новое; их будто транслировали в мой мозг с непонятной целью. Я помнил эти сны долго и в подробностях; впрочем, это мало помогало психологам: для того, чтобы дать о них хотя бы общее представление, мне надо было стать художником.

Перед вторым переходом, к примеру, я видел... Я не понимаю, что это было: ущелье ли, с тёмными отвесными стенами, в которых прорублены светящиеся желоба, здание ли изнутри, со светящимися белым светом длинными вертикальными оконными проёмами, что-то ли иное... Впрочем, за здание говорили балки перекрытий, плоские, чёрные и глянцевые; к средней, проходившей вдоль здания или ущелья, на сложной системе тросов был подвешен... наверное, лифт или подъёмник, двигающийся почему-то не вверх-вниз, а вдоль стен - с головокружительной скоростью. Я стоял на площадке этого подъёмника, мутно-прозрачной, широкой и не огороженной ничем, кроме бортиков высотой в ладонь, и мой желудок болтался где-то у горла от дикого ощущения высоты и стремительного движения. Почему-то я не чувствовал никакого ветра в лицо... возможно, эту летающую площадку, кроме условных бортиков, огораживало какое-нибудь силовое поле - но ни малейшего желания проверить я не испытывал.